Джезву подарила ему красавица-испанка прошлой весной, когда он переживал свое очередное приключение на юге Испании. Перед мысленным взором Дмитрия Алексеевича возникли волшебные глаза Марии, рассыпающие вокруг золотистые искры, ее черные пышные волосы, ее смуглые руки – терпеливые руки реставратора. Он вспомнил темное подземелье, вспомнил, как бежали они, стремясь уйти от преследовавшего их страшного зверя, как бездыханная Мария лежала на его руках, и он чувствовал, что силы ее уходят…[1]

Старыгина привел в себя сбежавший кофе. Он снова тяжко вздохнул, глядя на коричневую лужицу на плите.

Как только закончилось все необычное и чудесное, выяснилось, что гордая испанка – вполне современная самостоятельная молодая женщина, что у нее есть свои планы и цель в жизни. Сейчас она стажируется в Швейцарии, а он, Старыгин, вернулся к своей работе и своему коту – что еще ему оставалось делать? У него тоже есть обязательства, своя жизнь и свои планы.

Он оглянулся. Кот Василий сидел на столе и внимательно обнюхивал пустую тарелку. Запах черных трюфелей ему явно не нравился: кот чихнул и ударил по тарелке лапой.

– Василий, – нежно проговорил Дмитрий Алексеевич, – прекрати хулиганить. Все равно я уйду. Дело не ждет.

Кот не то чтобы смирился, но покорился неизбежному.

Дело в выходной день у Дмитрия Алексеевича было связано с его работой. Еще давно принесли ему показать одну картину – очень старую, в плохом состоянии. С трудом просматривался сюжет: молодая женщина, изображенная в профиль, сидит у окна. На лице ее едва заметная умиротворенная улыбка. Платье спадает свободными складками. Руки, кажется, сложены на животе, в том месте доска основательно попорчена, так что уверенности нет. Сквозь решетку стрельчатого окна виден пейзаж с горами и пиниями, как его обычно изображали итальянские художники, а саму решетку обвивают ветви винограда – в одном месте видны узорные листья и даже едва созревшая кисть ягод.

Ничего об этой картине не было известно – ее нашли в запаснике одного из провинциальных музеев, и одному богу ведомо, как она там очутилась. Никаких записей не сохранилось, да и тамошний хранитель признался Старыгину в приватной беседе, что картина на самом деле нашлась не в запаснике, а в каморке сторожа, где она была подложена под старый шкаф вместо сломанной ножки. Шкаф стоял в каморке со дня основания музея году этак в двадцать втором прошлого века, стало быть, картина пролежала под шкафом столько же…

– Хоть и неизвестный итальянский мастер, однако все же – пятнадцатый век! – ужаснулся Старыгин.

– Не говорите, – потупился хранитель, – директора едва удар не хватил, да я и сам с сердечным приступом на два дня слег.

Старыгин долго откладывал эту работу, все не было времени, а когда наконец руки дошли, то оказалось, что доска в ужасающем состоянии – вся изъедена жучками, а кое-где дерево вообще сгнило: видно, в каморке сторожа пол был сырой. Дмитрий Алексеевич задумал перенести картину на другую доску, поновее и покрепче. Способ перенесения был изобретен еще в девятнадцатом веке – именно тогда столяр Эрмитажа по фамилии Сидоров придумал технологию перенесения картины с доски на холст, за это его наградили медалью. Технология понадобилась для одной из самых ценных в настоящее время картин в собрании Эрмитажа – Мадонны Литта кисти гениального Леонардо да Винчи. Когда царская семья приобрела ее для музея у миланского герцога, картина была в очень плохом состоянии, так что столяр-умелец совершил великое дело.

Дмитрий Алексеевич решил, что в данном случае доска будет уместнее холста. Он посмотрел в мастерских Эрмитажа и не нашел ничего подходящего. Тогда его осенило – можно найти подходящую доску от старинной мебели. Потому что итальянские художники Возрождения писали на тополевых, пихтовых, буковых досках. Леонардо работал с грушевыми и кипарисовыми досками. Но чаще всего использовался орех. А мебель из ореха тоже весьма распространена, так что сложность заключается лишь в том, чтобы найти подходящую по размеру доску и уговорить антиквара продать ее отдельно.

Старыгин прилично разбирался в антиквариате, знал ассортимент магазинов. Он не пойдет в шикарные салоны в центре города – там мебель выставлена парадно, для богатых людей, а не для истинных знатоков. Ему в данный момент нужно другое.

Дмитрий Алексеевич сердечно попрощался с котом и отправился, сам того не ведая, навстречу очередным увлекательным приключениям.

– Вы все знаете, – Пауцкий пожевал губами, пристально глядя на Андрея Ивановича. – Если что, звоните мне и Михаилу, телефоны в блокноте на столе. В антикварных креслах не сидеть, курить нельзя ни в коем случае, и умоляю вас – не пейте чай из мейсенского фарфора! Я ведь специально принес вам хорошую большую кружку!

– Да больно надо мне из вашего фарфора чаи распивать! – проворчал Андрей Иванович. – Что я – фарфора не видал!

– Тем не менее вчера я нашел в чашке из «охотничьего» сервиза остатки заварки! А самое главное – в магазине пахло табаком! Вы же знаете, что здесь есть очень дорогие экземпляры, в случае пожара вы за всю жизнь не расплатитесь!

– Знаю, знаю! – Андрей Иванович проводил хозяина до двери и запер замок. Он работал в магазине «Старина» уже третий год, с тех пор как его списали с большого противолодочного корабля, и каждый вечер между ними происходил точно такой же разговор.

Закрыв дверь, он возвратился в зал, уселся в глубокое кресло с резными подлокотниками и обитой выгоревшим золоченым шелком спинкой, налил чай из яркого китайского термоса в прелестную бело-голубую мейсенскую чашку и поставил на старинный простуженный граммофон пластинку с изображением внимательно слушающей хозяйский голос собаки.

– Тебе небось хозяин тоже выволочки устраивал! – проговорил отставник, щелкнув по картинке желтоватым от никотина ногтем.

«Татьяна, помнишь дни золотые!..» – донесся из граммофонной трубы потрескивающий довоенный голос. Андрей Иванович закурил и начал фальшиво подпевать Петру Лещенко.

Ему нравилась эта работа.

Сначала, когда его отправили в отставку, Андрей Иванович очень комплексовал. Только вчера он был морским офицером, носил отлично подогнанную форму, ему улыбались девушки, перед ним вытягивались в струнку дисциплинированные матросы – и вдруг все это разом кончилось. Из блестящего офицера он превратился в нищего, никому не нужного пенсионера. Жизнь стала пустой и безрадостной, денег катастрофически не хватало. Вдобавок ко всему у него началась бессонница. Он привык на корабле засыпать под ровное гудение моторов, под ритмичную морскую качку, а здесь, на суше, все его раздражало – и звуки машин за окном, и урчание холодильника на кухне…

И тут очень кстати ему подвернулась эта работа. Пристроил его сюда старый знакомый, тоже в прошлом флотский офицер, который ушел из флота сам несколько лет назад, не дожидаясь увольнения, занялся частным бизнесом и преуспел.