пока не приведут в порядок спальню. А пока стоит позаботиться больше о тепле, чем о спеси. И заодно потихоньку привести сюда беременную девчонку, которую мы оставили в возке. Ее так никто из крепостных до сих пор и не видел. От греха.

Нянюшка еще поворчала и пошла проведать Аришу — мы по пути выяснили, как зовут бедолагу, — а заодно притащила из возка свой войлок. Расстелила в углу. А я только теперь вспомнила, что здесь так принято: прислуга спит в одной комнате с барыней, на войлочке, на полу. Ужас. А ведь вон, Павловна рядом со своим еще один мостит — для Ариши.

Ладно. Разберемся. А пока я вышла из закута, подозвала Таньку и велела:

— Вытри пыль, вымети пол, ошпарь здесь все, чтоб клопов не было. Потом возьми, где Павловна покажет, пуховики и застели постель. Когда все сделаешь, больше тебе никто сегодня работы не задаст. Так что поспеши.

А сама пошла в «столовую» и поинтересовалась насчет обеда, так как аппетит начал командовать. Стол, почти что не колченогий, имелся, и нашелся даже один целый стул. Смахнули вместе со старой дырявой скатертью слой пыли, постелили чистый рушник — сойдет.

Все это время я старательно концентрировалась на воспоминаниях Эммочки, на том, что происходит прямо сейчас, на ощущениях и нуждах тела. Не думала о муже. Не думала о двух малышах в пластиковом тазу. Ни о чем таком не думала. Иначе захотелось бы сесть на подгнившие половицы и завыть в голос.

Поэтому — обед. Что у нас?

М-да.

Павловна, на ходу ругаясь со всеми подряд, притащила откуда-то и поставила на стол блюдо с жареной курицей. Ну… дня три-четыре назад ее действительно жарили. А потом в лапту ею играли, не иначе. А потом еще зерно молотили.

Такой высохшей, скукоженной, да еще пованивающей птички я в жизни не видела. И сразу засомневалась, стоит ли ее есть.

— Павловна, эту мумию только собакам выбросить. И то не стоит — потравятся.

— Что ж поделать, сударыня-барыня дядина-то скупа, — растерянно ответила няня, пытаясь сообразить, что такое «мумия». — Другого в дорогу и не дала. Хлебца только вот маленько. Даже горшок молока пожалела! — Нянюшка поджала губы.

— Ну, она и не обязана нас кормить. Пойди узнай, что здесь есть.

— Да я и так скажу. Щец людских Иванна сварила, да хлеб с мякиной. Вся еда.

— Щец так щец. Неси.

— Да нешто ж вы людские щи хлебать будете?! — Нянюшка вытаращилась на меня так, словно у меня выросла вторая голова. — Невместно это!

— Павловна, еще раз повторю: нам сейчас не до жиру, быть бы живу. Спесь дворянскую после тешить будем. А сейчас неси щи. Сами поешьте и потихоньку Арише в возок отнеси плошку. Как стемнеет, мы ее незаметно в дом возьмем. А пока еще раз проверь, чтобы тепло укуталась. Не лето на дворе. А мне подумать надо.

Павловна вздохнула и унесла несчастную птицу.

Я осталась за столом, любоваться на ободранные стены, почти не защищающие от холодного осеннего ветра и сырости. А что будет зимой? Подумать страшно.

Но пока вокруг тихо и малолюдно, собственные мысли кажутся важнее холода. Что случилось? Как я вообще сюда попала? В тело Эммочки, в тело собственной прапрапра… и так далее бабушки?

Да, я вспомнила наконец не только жизнь непутевой барышни, но и семейные легенды. Легенды эти, между прочим, отзывались о барышне весьма нелестно. Была она глупа, спесива, равнодушна к собственной дочери и… и утонула.

Елизавета, ее дочь, выросла сиротой при дядиных детях, нелюбимой, обиженной на весь свет и такой же «неудачной», как ее беспутная маменька. Приданого у нее не было, и замуж она не вышла. Сбежала с заезжим гусаром. Умерла рано, в родах. Остался только ее малолетний сын, который и унаследовал материнскую фамилию, поскольку гусар Елизавету бросил, как только она забеременела.

От этого самого сына и пошел наш род Штормов.

Брр, какая жуткая история. Очень не хочется повторять судьбу беспутной барышни.

Но в то же время…

Эх, Михаил. Столько лет мы вместе прожили, пуд соли съели, семь пар железных сапог износили. Не думала я, что вот так потеряемся. Во времени? В разных мирах? Поди теперь угадай.

А может, он как я? Тоже где-то здесь? Ну может же?

Только вот земля большая. А Мишенька мой ничего не знал о своих корнях до революции. И как его найти — непонятно. Почти без шансов.

Но ведь почти — это же не безнадежно?

А значит, я должна выжить. Как-то наладить собственное существование. О ребенке позаботиться, ведь дочь Эммочки ни в чем не виновата. А потом — искать. Вдруг?

«Вдруг» — волшебное слово. Оно придало мне решимости совсем другими глазами посмотреть на развалины, в которых предстояло жить. Ничего, голова на плечах есть, знания из нее никуда не делись, решительности не занимать. Осилю!

Глава 7

Мои раздумья прервала Павловна, негромко ругавшая кого-то:

— Да что за придурь такая — хлеб жарить? Не была бы рука занята — дала бы подзатыльник.

— Слышал, будто у заморских господ так принято, «гренки» называется, — ответил юношеский басок.

В столовой появилась няня с большим горшком, откуда доносился непривычный, но по моему нынешнему состоянию вполне аппетитный аромат. А также парень с тарелкой, на которой лежали куски жареного хлеба.

— Не гневайтесь, барыня, — сказал он, — хлеб сегодня не пекли. Вчерашний дворня поела, а позавчерашний совсем сухой. Я его в коровьем масле поджарил.

Я могла бы придраться, что некоторые куски подгорели. Но сейчас главным было другое — парнишка проявил инициативу, вместо того чтобы угостить хозяйку залежалым хлебом. А добрая инициатива, как я уже поняла, здесь в дефиците.

— Спасибо, хорошо услужил, — улыбнулась я.

Юноша застыл от удивления.

Да уж, их тут не балуют комплиментами.

— Как тебя звать? — спросила я, попутно пожалев, что дворовым не положены бейджики с именами. Кстати, может, ввести?

— Алексейка, кузнецов сын, — представился парень. — Прислан был на кухне помочь.

— Вот что, Алексей, — улыбнулась я, — сегодня ты отдыхай, завтра поговорим.

Алексейка удалился под ворчание Павловны. А я принялась за еду.

Щи оказались резкими и кислыми на вкус. Со слов няни я поняла,