Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кристиан похоронил ее на глубине трех футов, лицом вниз; у нее были длинные рыжие волосы; тело было одето в странную зеленую одежду, узорчатую тунику, зашнурованную на боках, сейчас вмятую в талию – она должна была доходить девушке до голеней. Вместе с ней Кристиан похоронил ее посох. Я повернул ей голову и, задержав дыхание, чтобы не вдохнуть невыносимый запах разложения, рассмотрел увядшее лицо. И понял, от чего она умерла: в ее глазу все еще торчал обломок стрелы. Неужели Кристиан пытался вынуть его, но сумел только обломать? На обломке древка я заметил те же самые метки, что и на стреле в кабинете отца.
«Бедная Гуивеннет», – подумал я и вернул тело обратно, к месту его вечного покоя. Потом закидал землей. Вернувшись домой, я почувствовал, что меня бьет озноб, по телу тек холодный пот; без сомнения, я заболел, и очень сильно.
Два дня спустя, ранним утром спустившись вниз, я нашел одежду Кристиана, разбросанную по всей кухне; пол был измазан грязью, повсюду валялись листья. Я поднялся по лестнице и осторожно заглянул в его спальню: он лежал на животе, полураздетый, лицом ко мне, и громко храпел; судя по виду, он мог проспать неделю. Вид его внушал тревогу: волосы спутаны, все тело, от шеи до ног, покрыто царапинами, мелкими шрамами и грязью; и от него ужасно пахло. И все-таки в нем было что-то сильное и твердое: он очень изменился, физически, и уже не походил на скелет с впавшим лицом, который встретил меня две недели назад.
Он проспал весь день и только в шесть вечера спустился вниз, одетый в серую рубашку и фланелевые брюки, продранные на коленях. Он нехотя вымыл лицо, но все еще вонял потом и лесными растениями, как если бы проводил дни, погрузившись в торф или навоз.
Я накормил его и стал смотреть, как он пьет чай. Время от времени он подозрительно поглядывал на меня, как если бы ожидал, что я накинусь на него. На его плечах и руках бугрились мышцы. Это был совсем другой человек.
– Где ты был, Крис? – спросил я в конце концов и не удивился, когда он ответил:
– В лесу. Глубоко в лесу. – Он сунул в рот еще больше мяса и начал шумно жевать. Глотая, он ухитрился добавить: – Я в порядке. Поцарапанный чертовыми ветками, но в порядке.
В лесу. Глубоко в лесу. Во имя всех святых, что он там делал? Пока он жадно пожирал мясо, я снова увидел незнакомца, который несколько дней назад пришел к моему двору; он тоже ел как дикий зверь. Сейчас Кристиан напоминал того человека – тот же самый первобытный вид.
– Ты плохо помылся, – сказал я; он утвердительно хмыкнул, и я добавил: – Что ты там делал? В лесу. Ты разбил там лагерь?
Он шумно глотнул, выпил полчашки чая и отрицательно помотал головой.
– У меня уже есть там лагерь, и я пытался проникнуть в лес еще глубже. Но не смог пересечь… – Внезапно он замолчал и вопросительно посмотрел на меня: – Ты прочитал дневник старика?
Я ответил, что не прочитал. Откровенно говоря, я был настолько удивлен его внезапным отъездом и так поглощен делами по дому, что забыл обо всех заметках отца и его работе. Я сказал все это Кристиану, и тут мне пришло в голову – а не гнетущие ли меня дурные предчувствия не дают мне идти дальше?
Кристиан вытер рукой рот и уставился на пустую тарелку. Потом внезапно понюхал себя и засмеялся:
– Черт побери, от меня ужасно пахнет. Вскипяти-ка мне немного воды. Я должен немедленно вымыться!
Но я не пошевелился, только уставился на него через весь стол; заметив мой взгляд, он нахмурился:
– Что случилось? Что у тебя на уме?
– Я нашел ее, Крис. Ее тело. Гуивеннет. Я нашел ее могилу.
Даже не знаю, чего я ожидал от Кристиана. Возможно, гнева, или паники, или, может быть, торопливого многословного объяснения. И еще я наполовину надеялся, что он удивится и скажет, что труп во дворе вовсе не останки его жены, и он никак не связан с могилой. Но Кристиан знал о теле; он в упор глядел на меня, и тяжелое нервное молчание заставило меня почувствовать себя неуютно.
Внезапно я сообразил, что Кристиан плачет, не отрывая взгляда от меня; ручейки слез проделывали дорожки в остатках грязи на его лице. И тем не менее он не издал ни звука, и выражение его лица не изменилось: он все так же глядел меня, ничего не видя.
– Кто убил ее, Крис? – тихо спросил я. – Ты?
– Нет, – ответил он, перестал плакать и опустил взгляд на стол. – Ее застрелил мифаго. И я ничего не мог поделать.
Мифаго? Я не знал значения этого слова, хотя оно встречалось на листке из дневника отца, который я всегда носил с собой. Я спросил, и Крис, опираясь руками о стол, встал и посмотрел на меня.
– Мифаго, – повторил он. – Они все еще в лесу… они все. Там я и был, искал среди них. Я пытался спасти ее, Стив. Она была еще жива, когда я нашел ее, и она могла бы выжить, но я вынес ее из леса… и в определенном смысле убил. Я оторвал ее от вихря, и она быстро умерла. Я был в панике, не знал, что делать. И я похоронил ее, потому что так казалось проще всего…
– Ты сказал полиции? Сообщил о ее смерти?
На лице Кристиана появилась улыбка, но не мрачная, а скорее понимающая, улыбка человека, знающего тайну, которой он ни с кем не делился; и тем не менее это был защитный жест – очень скоро он опять помрачнел.
– Нет необходимости, Стив… полиция не заинтересуется.
Я зло вскочил из-за стола. Мне казалось, что Кристиан ведет себя – и вел! – с ужасающей безответственностью.
– Ее семья, Крис… ее родители! Они должны узнать!
И тут Кристиан рассмеялся.
Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.
– Не вижу ничего смешного.
Он мгновенно перестал и посмотрел на меня почти смущенно.
– Ты прав. Прости. Ты не понимаешь, и пришло время тебе все объяснить. Стив, у нее нет родителей, потому что у нее не было жизни, настоящей жизни. Она жила тысячи раз, и она никогда не жила. Но я все еще люблю ее… и обязательно найду ее в лесу, опять; она где-то там…
Неужели он сошел с ума? Его слова походили на бред сумасшедшего, однако что-то в его глазах и манере себя вести говорили мне, что это не сумасшествие, а скорее одержимость. Но одержимость чем?
– Ты должен прочитать записки старика, Стив. Больше не откладывай. Они расскажут тебе о лесе, о том, что там происходит. Вот что я имею в виду. Я вовсе не сумасшедший или бесчувственный. Однако я пойман в ловушку, и, прежде чем опять уйти, я бы хотел, чтобы ты узнал, куда и зачем я иду. Возможно, ты поможешь мне. Кто знает? Прочитай книгу. И тогда мы поговорим. И когда ты узнаешь, что собирался сделать наш дорогой покойный отец, вот тогда, боюсь, мне опять придется уйти.
Одна из записей в дневнике отца, похоже, отмечала поворотную точку в его исследованиях… и его жизни. Более длинная, чем все остальные записи того времени, и за ней последовало полное молчание, на семь месяцев. Хотя иногда он писал красочно, с большим количеством деталей, я бы не назвал его выдающимся мемуаристом: его стиль менялся от отрывочных заметок до гладких описаний. (Кстати, я обнаружил, что он сам выдрал из дневника много листов, таким образом полностью скрыв мое преступление. Кристиан и не заметил, что не хватает одной страницы.) В целом он, похоже, использовал дневник и время, когда писал в него, как путь для разговора с самим собой – способ прояснить собственные мысли.