Черт подери! Да неужто он, лорд Маккол, и впрямь привезет в Англию беспамятное русское существо? Честь честью, конечно, однако не лучше ли избавиться от спутницы, пристроив ее здесь под чей-нибудь заботливый пригляд, – и налегке двинуться дальше? Но стоило только представить себе, как она очнется: совсем одна среди чужих, среди этих бесчувственных, равнодушных людей… и некому будет утешить, рассказать, что случилось, пообещать, что не надо бояться, все будет хорошо… Он топнул яростно, едва не свернув каблук, и зашагал еще быстрее, злясь на себя безумно.

Жалость! Черт!.. Честь! Дьявол!.. Сердце – ну и все такое! А ведь он даже имени ее не знает!

Очевидно, что его возмущение – насчет имени – оказалось последней каплей в чаше долготерпения небес, которые с безразличием взирали прежде на разыгрываемую перед ними драму Десмондовой жизни. Во всяком случае, едва переступив порог комнат, которые занимал на постоялом дворе, он увидел оживленного Клима, воскликнувшего:

– Ну вот и барин пришел! Ну, Марина, кланяйся поскорее барину в ножки, он ведь хозяин тебе и заступник!

Вслед за тем Клим выволок из угла какое-то бледное, упирающееся существо, которое покорно рухнуло на колени, ударившись склоненной головою в грязный от растаявшего снега Десмондов башмак.

– Очнулась, слава те, Господи, – сообщил возбужденный Клим.

Как будто Десмонд и сам этого не видел!

Ужасно было жить, ничего о себе не зная!

Все, что она помнила, это имя, которое почему-то вызвало неодобрение у того долговязого мужика с испуганным лицом, который был при ней, когда она открыла глаза.

– Марина? – проворчал он. – Ишь, чего выдумала! Марьяшка – вот и все дела! Вот как я – Клим, а никакой не Климентий. Это небось для господ. А ты – Марьяшка!

Впрочем, он был добродушен и глядел на нее с жалостью, а потом, когда убедился, что она не дурачит его и вообще ничегошеньки о себе сказать не может, вплоть до имени отца с матерью и названия родимой деревеньки, Клим даже прослезился:

– Эка ты, девонька, горькая, бесталанная! Разум твой уснул накрепко – поди знай, когда пробудится!

Клим с радостью взял на себя обязанности ее наставника в новой жизни, однако вскоре убедился в неблагодарности этой роли. Ведь Марьяшку пришлось учить всему на свете! Пальцы ее не забыли, как плести косу, да и ложку мимо рта она тоже не проносила, хотя деревянная Климова ложка неловко вертелась в ее исхудалых пальцах. Но ничего другого она не умела: ни, дичась, закрываться рукавом от пристального мужского взгляда; ни молиться, ни к барской ручке подойти с поклоном, ни умильно чмокнуть в плечико, ни тем паче в ножки поклониться. Отбила все колени, прежде чем Клим остался доволен результатом. Но спустя малое время он убедился, что Марьяшка вдобавок разучилась щепать лучину, колоть дрова, топить печь, варить кашу да щи, стирать, белье катать, смазывать барскую обувку салом, штопать их чулочки, шить белье да рубахи, – и воскликнул в отчаянии:

– Ну, девка, наплачешься ты в этой жизни! А уж как барин с тобою наплачется! Небось проклянет денек, когда над тобою умилосердился!

Тут же Клим прикусил язык, но Марьяшка так пристала с вопросами, что он буркнул:

– Ну, прилипла как банный лист!

Почему-то при слове «банный» ее даже дрожь пробрала! Вскоре стало понятно, почему это слово вселяло такой страх. А также Марьяна узнала, что обязана неведомому барину жизнью, что кабы не он – болтаться бы ей на дыбе под кнутом, либо давиться в рогатках, либо, чего доброго, уже брести в Сибирь в кандалах да с клеймом во лбу. Марьяшка схватилась за голову: половины слов она не понимала, они утратили свое значение! Однако Клим говорил и говорил, и постепенно вырисовалась перед ее глазами маленькая картинка: она-де пошла в баню, а там на нее навалился злодей, коего она убила шайкою («Ну, господи боже, шайкою, неужто не понятно? В нее воду наливают! Деревянная, круглая, тяжелая! – надсаживался, объясняя Клим. – Моются в бане из шаек! Тьфу, экая ты дура уродилась непонятливая!»). Чужеземный барин, заблудившись в метели, в баньку на ту пору забрел – и девку пожалел. Спас ее от неминучей кары! Теперь он увезет ее в свой заморский дворец, и там она должна будет служить ему верой и правдою, хотя Клим не представлял, чего наслужит такая косорукая.

Словом, кое-чему в жизни Марьяшка уже была научена, когда барин появился, поэтому она постаралась как можно лучше исполнить все Климовы наставления: и в ноги бухалась, и ручку целовала, и благодарила за милость к ней, недостойной… И такая тоска ее при этом брала, словно делала она что-то чрезвычайно себе противное!

Барин оказался молод и пригож – в точности как и говорил Клим. И, верно, впрямь был он добрым человеком, ибо тотчас после всех ее поклонов кликнул какую-то девку, услужающую на постоялом дворе, да приказал немедля сделать баню для Марьяшки. При этом слове ее вновь пробрала дрожь, но ослушаться она не посмела: покорно побрела в какой-то щелястый чуланчик, где приготовлена была горячая вода и щелок: побрела с надеждой угодить барину и наконец-то увидеть знаменитую шайку. Однако даны были ей большие медные тазы, в коих Марьяшка и плескалась: сперва со страхом, а потом с восторгом. Верно, в былой жизни своей она этому занятию предавалась частенько! Совсем другим человеком ощущала она теперь себя, а когда вытерлась, заплела косу и переоделась в новую справу, купленную добрым барином, заметила, что и прочим по нраву ее новый облик: девка-служанка более не косоротилась, не зажимала нос, Клим взглянул на свою подопечную с изумленным одобрением, а барин… барин отвел глаза и кивнул, после чего сказал, что устал и пора спать.

Потом он вошел в свою опочивальню и оставил приоткрытой дверь.

– Ну, иди, иди! – подтолкнул девушку Клим.

– Да ты что? – испугалась она. – Да я же ему спать помешаю!

– Твое счастье, коли так! – сурово изрек Клим и подтолкнул Марьяшку с такой силой, что она влетела в приотворенную дверь и едва не ударилась в барина, стоящего возле пышной постели.

Он глубоко вздохнул, увидев девушку, а у нее отнялось дыхание. Он глядел своими светлыми, мерцающими глазами так странно, так пристально… Наверное, следовало бы заслониться рукавом, но Марьяшка не могла этого сделать, а только обреченно закинула голову, когда барин приблизился, задрал рубаху да сарафан, обнажив прохладные бедра, а потом чуть приподнял. Марьяшка испуганно вскрикнула – голова у нее закружилась, – и, чтобы удержаться, оплела спину барина руками и ногами. До нее донесся слабый крик… с изумлением она узнала свой голос… а потом всецело отдалась наслаждению, властно вторгшемуся в ее тело. Одна мысль промелькнула в этот миг – и тут же сгорела в пожаре страсти.

Это была мысль, что к его телу прижимается она не впервые.

Едва доехав до Митавы, с Климом простились. Перед отъездом он преподал Марьяшке новую премудрость: просыпаться прежде барина и исчезать из его постели до рассвета. Наставлял, что днем надо держаться с барином скромно, даже диковато. Избави боже хоть взглядом намекнуть на их особенные отношения! И вечером нельзя идти к нему до тех пор, как он знака не подаст. Нельзя!