У моста пришлось остановиться. Неширокий летом ручей в половодье превратился в бурный поток, а мост, кое-как державшийся на подгнивших сваях и лишившийся нескольких досок, никак не выдержал бы кареты, переезжать по нему нечего было и думать. Люди разошлись по берегу в разные стороны в поисках брода, и через некоторое время конюший прискакал назад, уверяя, что нашел. Пан Бенедикт первым въехал в реку верхом на своем жеребце, благополучно достиг противоположного берега, но не остался там, а вернулся, чтобы руководить переправой кареты. Пани Анеля посадила Тадеушка себе на колени и мысленно творила молитву; девушки прижались друг к другу и со страхом смотрели, как в щели под дверцами заливается вода. Но воды было немного, так что даже ног не промочили. Зато когда лошади начали выбираться на крутой берег, кучер, сидевший на передней из них, зачем-то погнал ее влево, хотя тропинка шла вправо; лошади стали путаться, постромки натянулись, карета накренилась набок, девушки завизжали… Увидев опасность, отец дал шпоры своему коню, тот рванулся вперед, но увяз ногами в иле, поскользнулся и упал, придавив собой всадника. Женщины с криком и плачем выскочили из кареты; слуги подняли коня и высвободили хозяина. Оказалось, что у него сломана нога: под илом прятался острый камень. Стрельцы раздобыли где-то две дощечки, привязали их к ноге пана, отнесли его в коляску и во весь дух поскакали в Несвиж, до которого оставалось не более двадцати верст. Побледневшая пани Анеля тоже просила кучера погонять. Когда карета добралась до дома, отведенного Булгарину магистратом, пан Бенедикт уже лежал в постели, а вызванный к нему доктор, наложивший шину более умелой рукой, уверил пани Анелю, что через полтора месяца ее муж будет совершенно здоров и никакой опасности нет.

Явился адъютант от Ферзена, который уже проведал о несчастье и справлялся о здоровье пана Булгарина. Он стал приходить каждый день, а когда у больного спал жар, к нему явился сам граф. В светелке пана находился доктор, поэтому Ферзена встретила пани Анеля, предложила ему кресло в гостиной и представила своих детей.

— Для меня большая честь — принимать вас в моем доме, ваше сиятельство, — сказала она учтиво, но довольно холодно.

— Ну что вы, — с поклоном отвечал ей Ферзен. — Вы мать русского воина, имеете полное право на покровительство российского правительства, и я прошу вас стать моей предстательницей перед нашей государыней.

Пани Анеля смутилась. Елизавета и Антонина были ее дочерьми от первого брака; их брат Юзеф, служивший в конной гвардии, еще в девяносто третьем году принес присягу императрице и перешел на русскую службу. Конечно, нет ничего удивительного в том, что Ферзену это известно, однако… Впрочем, он сказал это искренним тоном, и у нее нет никаких причин подозревать в криводушии этого доброго и обходительного человека.

Тадеушек искоса рассматривал подслеповатого старика, имя которого ранее произносилось в их доме с гневом и негодованием. Почему же теперь матушка так с ним любезна? Сколько у него морщин! А лицо всё белое от пудры! Взгляд мальчика приковала к себе трость с набалдашником, усыпанным драгоценными камнями.

— А ну-ка, поди сюда. — Старик поманил его к себе… — Поди-поди, не бойся.

Матушка спустила Тадеуша с колен и слегка подтолкнула в спину. Он подошел к креслу и поклонился, шаркнув ножкой, как его учили. Ферзен улыбнулся и привлек его к себе.

— В следующий раз я принесу тебе конфет и игрушек, — сказал он, целуя мальчика в лоб. — Какую ты хочешь игрушку?

— Саблю! — не задумываясь ответил Тадеушек.

— Зачем же тебе сабля?

— Бить всех, кого дядя Костюшко прикажет!

Пани Анеля и девушки оцепенели от страха. Но Ферзен и бровью не повел.

— Разве ты не знаешь, что у тебя есть король и что ты должен слушать его, а не Костюшку?

— Круль Понятовский, кеп з ласки Боски![1] — выпалил мальчик.

Его мать схватилась за сердце, но Ферзен неожиданно расхохотался. Посидев еще немного, он простился с дамами и поднялся наверх.

Несмотря на постельный режим, прописанный больному, дело стоять не могло. В спальне Булгарина стал ежедневно собираться комитет из польских помещиков и русских штаб-офицеров, занимаясь учреждением земской полиции и Провиантской комиссии. За месяцы реквизиций, проводившихся уполномоченными порядковых комиссий, ротмистрами повстанческих войск и вообще всеми, кому не лень, помещики и крестьяне научились прятать свои запасы в ямах, выкопанных в лесах, среди болот. Теперь русская армия, стоявшая в Литве, испытывала потребность в провианте и фураже, и обеспечить ее ими должны были местные уроженцы, знающие о доходности каждого поместья и о местах, где можно устроить тайники. Разумеется, без чрезмерного отягощения жителей, чтобы те не взялись за вилы. Когда генерал-поручик Голицын в Жемайтии приказал собрать в январе подати в российскую казну за весь предыдущий год, мудрый князь Репнин, генерал-губернатор Литовский, сей приказ отменил и распорядился взыскивать только те подати, что следовало внести в прошлом сентябре, поскольку в январе, марте и июне их уже собрали с народа прежние власти, пусть и незаконные. Кстати, все распоряжения этих властей, порядковых комиссий и земских судов, особенно содержащие имя Тадеуша Костюшки, — газеты, печатные универсалы и частные письма, — Репнин приказал изымать и уничтожать, о чём было объявлено во всех костелах и церквях. Папский нунций Лоренцо Литта разослал ксендзам циркулярное письмо о том, что им следует призывать население повиноваться новым властям; Пий VI еще в январе издал бреве, назвав восстание под руководством Костюшки богопротивным предприятием.

По вечерам члены комитета возвращались в гостеприимный дом Булгарина, приводя товарищей и семьи, чтобы послушать, как музицируют барышни, воспитанные в бенедиктинском монастыре (у Антонины было прелестное сопрано, она играла на фортепиано, арфе и гитаре, а Елизавета на кларнете), потанцевать и перекинуться в карты, отдавая предпочтение фараону, мушке и стуколке, где главную роль играет случай. Пикет и вист — для стариков!

На офицерских квартирах, в отсутствие дам, играли рьяно, запойно, ожесточенно. Червонцы ставили на кон, наполняя ими стаканы; проигрывали — или выигрывали — драгоценное оружие и конскую сбрую, набранные по шляхетским усадьбам, серебряную и золотую посуду, часы, жемчуг, алмазные перстни и серьги, в которых потом щеголяли хорошенькие дочки экономов и панны, украшавшие своим обществом жизнь русских офицеров, преимущественно пожилых. Польские дамы, включая пани Анелю, даже избегали ездить в церковь, чтобы не встретиться там с этими женщинами, не разделявшими их представлений о чести. Ходили слухи, что и панну Клару видели в Несвиже — в богатом экипаже какого-то майора и в умопомрачительном наряде. Среди игроков отирались виленские и варшавские шулеры, переезжавшие из Слонима в Гродно, из Минска в Ковно, — лишь бы там находился русский штаб, — увозя с собой богатую добычу или наоборот: с переломанными ребрами и выбитыми зубами или глазом. Рассудительнее всех вели себя немцы, для которых выигрыш был важнее упоения азартом: все добытые в Литве сокровища они немедленно отправляли домой, чтобы приобрести мызу в Лифляндии или Эстляндии, выйти в отставку и заделаться помещиками. Не всем же государыня раздает деревни и крестьян.