Холланден пошел проводить друга до фермы.

— Ну, как тебе пикник? — спросил писатель.

— Отлично.

— Когда перекусываешь на природе, варенье, как правило, проливается на опавшие листья, а с них попадает тебе на брюки. Впрочем, на этот раз все обошлось. — Он посмотрел на Хокера: — Хотя по тебе не скажешь, что ты превосходно провел время.

Хокер трагически махнул рукой:

— Может, да, может, нет. Не знаю

— Что случилось? — спросил Холланден.

— А то ты не понимаешь! — угрюмо ответил художник. — Я же тебе говорил, что в присутствии этой девушки становлюсь совершеннейшим дураком. Меня нельзя назвать таким уж глупцом, Холли, и кому, как тебе, этого не знать. Но когда она рядом, я настолько теряю голову, что даже не могу спасти свою жизнь.

— Может, она ничего не заметила? — спросил Холланден, попыхивая трубкой.

— Не заметила! — насмешливо проворчал Хокер. — Еще как заметила! Говорю тебе, в разговоре с ней я становлюсь скучнее железного пса. Хотя даже не догадываюсь почему! — Последние слова он произнес дрогнувшим голосом.

Холланден задумчиво разглядывал его, выдыхая огромные клубы дыма.

— С некоторыми так действительно бывает, — сказал он. — Думаю, это чертовски неприятно. Странно, но я в таких обстоятельствах чувствую себя легко и свободно. Ты даже не представляешь насколько.

— Мне-то какое до этого дело? — ответил Хокер. — Все эти твои набившие оскомину амуры не имеют ничего…

— Хорошо, хорошо, не имеют, — перебил его Холланден. — То есть я хочу сказать, не имеют ничего общего с твоими возвышенными чувствами. — Потом он вдруг просиял и добавил: — Слушай, Билли, может, ты не такой уж дурак. Понимаешь, пребывая внутри ситуации, на нее нельзя взглянуть со стороны. К тому же никто и никогда не знает, о чем думает женщина. Никто и никогда, — повторил он. — В том числе и ты.

— Понятное дело, — обреченно согласился Хокер. — Так ты полагаешь, это мой единственный шанс?

— Господи, нельзя же быть таким идиотом! — в отчаянии воскликнул Холланден.

Некоторое время они шагали молча. Сосны, растущие вдоль узкой дороги, словно вели с ветром таинственный разговор, изобилующий свистящими звуками. Сеттер Стэнли, добровольно взявший на себя обязанность стеречь мужчин от опасностей, теперь крался чуть ли не на цыпочках, сверкая в разные стороны глазами и по-собачьи поругиваясь.

— А тут еще работа не ладится! — выпалил Хокер. — Лето, я приехал сюда писать, но до сих пор не сотворил ничего достойного.

— Тебе не кажется, что свалившаяся на тебя любовь убивает твой гений? — рассудительно спросил Холланден.

— Ну, нет. Было б так, я бы просто повесился.

Холланден картинно вздохнул:

— Ох, а я уж было подумал, что все эти байки по поводу кризиса творческих натур — правда. Но теперь вижу, с тобой все в порядке. Ты, вероятно, будешь сидеть тише воды ниже травы и лелеять грезы, так?

— Чтоб тебе пусто было с твоими грезами! Они мне жизнь не спасут.

— Вообще-то, я имел в виду кое-что другое.

Синяя гладь ночного озера, казалось, была вышита черными силуэтами деревьев. С поднятых весел срывались серебристые капли. Где-то на берегу время от времени сиротливо тявкал на звезды пес.

— И все равно жизнь в мастерской… — начала девушка.

— Нас было шестеро, — насмешливо фыркнул Хокер. — По большей части мы курили, иногда играли в дурака или покер, причем заметьте, всегда только в долг. А когда у нас находились материалы и было чем заняться, работали. Вы когда-нибудь видели изумительный красно-зеленый дизайн обычной банки консервированных помидоров?

— Да.

— Ну так знайте, это моих рук дело. Каждый раз, когда речь заходит о помидорах, помните, что дизайн упаковки разрабатывал я. Вернувшись из Парижа, я первым делом бросился писать, беда лишь в том, что никому это не надо было. Потом мне пришлось перейти на зеленые бобы и спаржу…

— В самом деле?

— Да.

— И все равно жизнь творца…

— Нас было шестеро, да. И уж так получалось, что деньги появлялись только у кого-то одного. Остальные пятеро жили за его счет и за это себя презирали. То есть мы питали к себе презрение в пять раз чаще, чем восторгались.

— И все только потому, что у вас не было денег?

— Потому, что у нас не было денег в Нью-Йорке! — ответил Хокер.

— Но потом, вероятно, что-то случилось…

— Как бы не так! Да, в воздухе действительно вечно что-то такое носится, но когда доходит до дела — ничего не происходит.

— Но в подобных случаях настоящим благословением могут стать близкие. Сострадание…

— Близкие! — воскликнул Хокер.

— Ну да, — сказала девушка. — Близкие и друзья. Сопереживание и понимание…

— Сопереживание, понимание! — покачал головой Хокер. — Кто бы сомневался!

У него, казалось, настолько испортилось настроение, что мисс Фэнхолл умолкла. Челн скользил среди теней к заводи, где вода напоминала хрусталь. Стэнли на берегу метался в камышах и шлепал по мелководью, то и дело напоминая о себе обиженным поскуливанием. Хокер не выдержал и осадил его строгим окриком, после чего сеттер стих. Меж облаков равнодушно скользила луна.

— Мне понравилась ваша последняя картина.

— Что?

— На недавней выставке вы выставляли полотно с коровами на снегу и стогом сена. Вполне возможно, что там было и что-то еще.

— А, ну да, конечно, — ответил он. — Вам и в самом деле понравилось? Из всех моих работ эту я считаю лучшей. Неужели она вам запомнилась? — Потом его словно осенило. — Да нет же, признайтесь, что в вашей памяти ее воскресил Холланден!

— Что вы такое говорите! — опровергла девушка обвинение. — Я сама ее запомнила.

— И по какой же причине? — спросил он, словно у него был повод возмутиться.

— По какой причине? Во-первых, она мне понравилась, а во-вторых… знаете, я слышала, что ее назвали лучшим произведением на всей выставке… Около нее все стояли и обсуждали. Да, Холли мне о вас рассказал, и я…

— Впрочем, какая разница, — оборвал ее Хокер. Потом немного помолчал и добавил: — Как бы там ни было, а хорошим это полотно никак не назовешь!

— Зачем вы так говорите? — вскинулась девушка. — Оно прекрасно. Я, конечно, ничего не понимаю и не могу судить о живописи, но все говорили, что картина просто чудесна.

— Нет, в ней нет ничего хорошего, — гнул он свое, упорно качая головой.

Из темноты до них донесся плеск весел Холландена. Время от времени к нему прибавлялось повизгивание барышень Вустер; потом на лодке писателя начались ожесточенные споры, касающиеся особенностей навигации.