— Человек сказал вам, что его снова вызывают для допроса, а сие означает, что он здесь не впервой. Он знает фамилию следователя, и вы даете ему право зайти внутрь, даже не поставив в известность этого следователя.

— Давайте! — закричала служащая, требуя новую порцию успокоительного. — Давайте! Я так и знала, что вы быстро найдете виновного! Из Москвы оно, конечно, виднее!

— Тихо, — попросил Лисин, вынимая из пачки сигарету. — Обойдемся без истерик, мадам. Я хоть и из Москвы, но мне пока ничего не видно. Теперь идите-ка сюда!..

Полицейские подошли, чувствуя неизгладимую вину за свою никудышную стрелковую подготовку.

— Arbeit macht frei. Что я сказал?

С немецким у старооскольских полицейских было еще хуже, чем со стрельбой.

— «Работа делает свободным». Это было написано на воротах Освенцима, — объяснил Лисин. — Вы вот-вот освободитесь от каторжного труда, связанного с исполнением своих служебных обязанностей.

— В чем мы виновны? — буркнул старшина.

— Вас ждет народное хозяйство, — не обращая внимания на реплику «от коллектива», пообещал Лисин. — Токарю или фрезеровщику не нужно обладать способностями фейсконтролера и видеть оружие под чужой одеждой. — Важняк поднялся, сразу стал на голову выше полицейских и вознес свой толстый палец над головой одного из них. — Даже в самых зачумленных пабах Москвы, в позорных гей-клубах и рюмочных есть люди, которые способны в глазах и жестах всякого приходящего читать угрозу учреждению. Они не пускают таких людей в свои заведения и получают за это заработную плату. Зачем здесь стоите вы? Пугать посетителей своей хрустящей зевотой и помятой формой?

— Нам что, каждого обыскивать? — затараторил, понимая свою правоту, младший сержант. — На нас же заявления писать будут!

— Ты — в этот угол, — велел Лисин, с визгом расстегивая свою папку. — Ты — в противоположный конец коридора. Два листа бумаги. Мне нужно подробное описание лица, устроившего здесь маленькую Боснию. Граждане!

От этого хриплого простуженного призыва люди, сидящие в коридоре словно в плену, вздрогнули и вогнали головы в плечи.

— Сейчас эти полицейские разойдутся по разным сторонам коридора. Если за время моего отсутствия они вдруг перебросятся хотя бы словом, то я должен буду об этом знать.

Горбунов стоял неподалеку от эпицентра событий и разговаривал по мобильному телефону. Он бросил в сторону московского важняка пустой взгляд и почесал пальцем ямочку на подбородке. Ему, как и многим в этом здании, не были до конца понятны поступки этого москвича. Однако, увидев в дверях молодого человека с перевязанной правой рукой, он оживился и развернулся в сторону Лисина.

— Иван Дмитриевич! — Горбунов дал при крике петушка, чем немного расслабил «арестованных» посетителей, прокашлялся и уже деловитым голосом проговорил: — Это Артем Андреевич Гасилов, которого вы искали.

— Не искал, а просил его сюда доставить. Как рука, прокурор?

Не зная, как отвечать человеку, который шутя ставил его начальника в неудобные позы в родном ведомстве, Гасилов вяло пожал руку следователю и обернулся к Горбунову.

— Да вы не обращайте на него внимания, — совсем уж дерзко посоветовал Гасилову огромный незнакомый мужчина. — Ему сейчас не до нас. Я — Лисин. Пойдемте, наверху заварился отличный чай… Сидельников! — заметив в конце коридора знакомое лицо, прокричал он. — Взять книгу регистрации материалов и лично вывернуть архив во второй раз!

— Вы кто? — очень медленно и членораздельно поинтересовался Гасилов.

— Мне кажется, я самая большая неприятность города Старооскольска за всю историю его существования. Так я не услышал — как рука?

— Ноет.

— Это хорошо.

— Что же в этом хорошего? — Гасилов фыркнул и недружелюбно посмотрел на человека, статус которого до сих пор не уяснил.

— Хорошо в том смысле, что вот, к примеру, у Журова с Хотынцевым уже ничего не ноет. — Следователь подтолкнул Гасилова к лестнице и после этого стал нравиться ему еще меньше.

Вкуса чая, предложенного московским следователем, раненый прокурор не ощущал. Больничные анестетики и бета-блокаторы, коими молодой человек был напичкан, как апельсин водкой, стояли в горле и на языке неприятной горечью, мешали адекватно воспринимать даже запах табака. Тем не менее чай он пил старательно, уже знал должность и полномочия собеседника, поэтому старался понимать его и быть при этом понятным ему.

— Два месяца до пенсии, и тут это дело, — говорил Лисин. — Вы понимаете, что это значит?

— Нет.

— Это значит, что имя мое пронесется сквозь века или я с позором отвалю в Балашиху удить карасей. Так вы видели лицо убегающего мужчины?

— Я видел его со спины. — Гасилов утвердительно качал головой, однако его ответ только частично совпадал с этими движениями. — Когда он бежал на меня, я какое-то мгновение держал взгляд на его лице. Но этого недостаточно, чтобы я смог сейчас нарисовать словесный портрет. Когда я увидел пистолет…

— Ты испугался.

— Нет, не успел. Скорее я растерялся. В противном случае мне удалось бы заскочить в кабинет — время для этого было.

— Но ты продолжал стоять и видел не лицо мужчины, а лишь его абрис и пистолет?

— Вы умеете правильно отвечать на свои собственные вопросы, — начал ерничать Гасилов.

После расслабляющих препаратов он ощущал душевную раскрепощенность и верил в то, что неуязвим ни для пули, ни для сабли.

— При этом сохраняю надежду на то, что ты тоже примешь участие в нашем разговоре.

— Я разглядел его позже, но опять-таки со спины. Он навел на меня «ТТ», вхолостую сработал пальцем, и я понял, что пистолет разряжен. Убийца к тому времени уже почти выбил оконную раму. Все, что ему оставалось, это бросить в меня ствол.

— Почему убийца? — помолчав, спросил Лисин. — Ты видел, как он убивал Журова, Хотынцева и Голощекину?

— Нет, — ответил прокурор, чуть подумав.

— То-то. — Следователь распустил под кадыком узел галстука, развалился в кресле и вдруг спросил: — Давно в прокуратуре?

— В этой или вообще?

— Вообще, — уточнил следователь после очередной паузы.

С первой минуты разговора с Гасиловым Лисин вдруг предался мыслям, препятствующим скоропалительным командам и поступкам, привычным для многих здешних работников.

— Шестой год. После армии заочно закончил юрфак в Томске и подался на службу в «око государево».

— А через шесть лет едва не оказался в его заднице, — подытожил Лисин. — На этот раз уже очно.

Гасилову разговор не нравился. Этот важняк из Москвы совершенно не вписывался в светлый образ следователя, вдалбливаемый в голову Гасилова на протяжении пяти лет учебы и шести — службы. От большого во всех отношениях московского гостя всерьез пахло неприятностями, несло пошловатым душком и неуважением к традициям. Быть может, если бы речь шла об убийстве кого-то другого, но не коллег, тела которых до сих пор оставались в кабинетах, испачканных застывшей кровью, Гасилов был бы более сдержан в эмоциях и выводах. Но когда на этаже, где лежат убитые товарищи, сидит московский следователь, хохмит, богохульствует, пьет чай да еще заставляет хлебать его и самого Гасилова!..