От этой яростной внутри него борьбы видимая беспечность постепенно оставила герцога. Беседа с женой дона из Ориэла под конец обеда стала хромать и запинаться. Наконец он погрузился в глубокое молчание. Потупив глаза, он сидел в полном смущении.

Вдруг что-то — бух! — упало в темную пучину его мыслей. Герцог вздрогнул. К нему склонился ректор, что-то он герцогу сказал.

— Прошу прощения? — спросил тот. На столе был десерт, он срезал кожуру с яблока. Дон из Ориэла смотрел на него сочувственно, словно герцог упал в обморок и только «приходит в себя».

— Правда ли, дорогой герцог, — повторил ректор, — что вас уговорили завтра вечером сыграть на концерте Иуды?

— Э, да, что-то я сыграю.

Зулейка вдруг к нему наклонилась.

— А можно, — закричала она, стиснув руки, — мне прийти переворачивать для вас ноты?

Он посмотрел ей в лицо. Это было то же, что вблизи увидеть большой блестящий памятник, который раньше был только солнцем освещенной точкой где-то вдали. Перед ним были большие фиалковые глаза, их ресницы к нему загибались; пылкие раскрытые губы; черная жемчужина и розовая.

— Благодарю покорно, — тихо сказал он, слыша себя как будто издалека. — Но я всегда играю без нот.

Зулейка зарделась. Не от стыда, а от горячечного удовольствия. За такую грубость она бы сейчас отдала все комплименты, какими запаслась в этой жизни. То была. кульминация. После нее не было смысла оставаться. Она поднялась, улыбаясь жене дона из Ориэла. Все встали. Дон из Ориэла придержал дверь, и обе дамы покинули комнату.

Герцог вынул портсигар. Поглядев на сигареты, он где-то между ними и своими глазами смутно отметил какое-то непонятное явление. Доведенный волнениями прошедшего часа до изнеможения, он не сразу понял, на что смотрит. Что-то в плохом вкусе, что-то неуместное в его костюме… черная жемчужина и розовая на манишке!

На миг он настолько переоценил мастерство бедной Зулейки, что подумал, будто стал жертвой ее фокусов. Еще через миг он понял, что произошло с запонками. Пошатываясь, он встал со стула, закрыв грудь рукой, и пробормотал, что ему нехорошо. Он поспешил из комнаты; дон из Ориэла уже наливал воду в бокал и советовал жженые перья. 3aботливый ректор вышел за ним в прихожую. Герцог схватил шляпу и, задыхаясь, сказал, что вечер был прекрасный — прошу простить — со мной такое случается. Выйдя, он пустился наутек.

На углу Брод-стрит он оглянулся. Он отчасти ждал, что его преследует багряная фигура. Но ничего не увидел. Он остановился. Перед ним была пустая под луной Брод-стрит. Медленно, механически он пошел к себе на квартиру.

Суровые бюсты императоров с высоты взирали на него, и лица их были трагически впалые и искаженные как никогда. В лунном свете они увидели и прочитали знаки на его груди. Стоя на ступеньках в ожидании, когда откроется дверь, он, надо полагать, вызывал у императоров безмерную жалость. Ибо разве не были они причастны тайне гибели, которую готовил герцогу день грядущий или же грядущий за ним — готовил не ему одному, но в особенности ему, и ему самую прискорбную?

Завтрак еще не убрали. Тарелка с остатками мармелада, пустая подставка для гренков, надломанная булочка — все это и другое свидетельствовало о дне, начатом в правильном духе.

Поодаль от них сидел, облокотившись у окна, герцог. Над его сигаретой поднимались синие завитки, ничем в неподвижном воздухе не потревоженные. С ограды по другую сторону улицы смотрели на него императоры.

Сон для юноши — верный избавитель от страданий. Не закружит его в ночи никакая ужасная фантасмагория, которая в прозрачности утра не обратится в славное шествие с ним во главе. Краток смутный ужас его пробуждения; нахлынет память, и видит он, что бояться, в сущности, нечего. «Почему бы и нет?» — спрашивает его солнце, и он в ответ: «Действительно, почему бы и нет?» Пролежав в беспокойстве и смятении до петухов, герцог наконец уснул. Проснулся он поздно, с тяжелым чувством беды; но вот! стоило вспомнить, и все выглядело иначе. Он влюблен. «Почему бы и нет?» Смешным ему показалось мрачное бдение, во время которого он бередил и тщетно пытался заживить раны ложной гордости. Со старой жизнью кончено. Он со смехом ступил в ванну. Что с того, что душа его отчуждена беззаконно? До того, как он ее утратил, не было у него души. Тело его взбудоражила холодная вода, душу — как будто новое таинство. Он был влюблен и не желал иного… — На туалетном столике лежали две запонки, зримые символы его любви. Их цвета ему теперь были дороги! Он их взял одну за другой, погладил. Он бы их носил днем; но это, конечно же, невозможно. Закончив туалет, он уронил запонки в левый карман жилета.

Там они теперь и лежали, у сердца, а он смотрел на изменившийся мир — мир, который сделался Зулейкой. Постоянный шепот его, «Зулейка!», сделался апострофой ко всему миру.

Вдоль стены были в кучу свалены черные лакированные сундуки, присланные только что из Лондона. В другой раз он бы их определенно не оставил нераскрытыми. Они в себе содержали одеяния Подвязки. Послезавтра, в четверг, должна была состояться инвеституpа гостившего в Англии чужеземного короля: в Виндзоре было велено собраться на церемонию всему капитулу Ордена. Еще вчера герцогу не терпелось совершить эту поездку. Только в этой мантии, которую так редко приходилось носить, он себя чувствовал вполне одетым. Но сегодня он про нее совсем позабыл.

Где-то часы серебром раскололи утреннюю тишину. Прежде второго удара пробили другие часы, поближе. Затем к ним присоединились и третьи. В воздухе воцарилась прекрасная многоголосица многих башен, одни голоса гулкие и размеренные, другие звонкие и нетерпеливые, обогнавшие тех, кто раньше начал. А когда сошел на нет антифон неровных ритмов и друг с другом спорящих ответствий, напоследок прозвенев тихой серебряной нотой, где-то началась иная секвенция; и ее почти на последнем ударе прервала другая, объявившая полдень особенно, медленно и значительно, будто одна его знала.

Тут Оксфорд оживили шаги и смех — смех и скорые шаги юношей, вырвавшихся из аудиторий. Герцог отодвинулся от окна. Почему-то он не хотел, чтобы на него смотрели, хотя обычно в этот час показывался, дабы что-нибудь новое ввести в моду. Многие студенты, поглядев наверх, удивились отсутствию знакомой картины в оконной раме.

Герцог с восторженной улыбкой прошелся взад и вперед. Он вынул запонки и долго на них смотрел. Заглянул в зеркало, будто искал дружеского сочувствия. Первый раз в жизни раздраженно от зеркала отвернулся. Ему сегодня нужно было сочувствие иного рода.

Хлопнула парадная дверь, лестница заскрипела под двумя тяжелыми башмаками. Герцог прислушался нерешительно. Башмаки прошли мимо его двери, протопали уже на следующий этаж. Герцог крикнул:

— Ноукс!

Башмаки остановились, протопали вниз. Дверь открылась, за ней стояла невзрачная фигура, которую Зулейка видела по пути в Иуду.

Читатель нежный, не бойтесь видения! В Оксфорде сочетается удивительное. Двое этих юношей следовали (как вас это ни удивит) одному уставу, учились в одном колледже, по одному и тому же предмету; да! и хотя одному по наследству достался десяток благородных и зубчатых крыш, на один ремонт которых каждый год уходили тысячи и тысячи фунтов, а над родными другого был только жалкий лист свинца, с которого в четверг вечером удобно смотреть на фейерверки в Хрустальном дворце, в Оксфорде оба жили под одной крышей. Больше того, они отчасти были даже близки. Герцог по причуде снисходил к Ноуксу больше, чем ко всем прочим. Он в Ноуксе видел свою противоположность и антитезу и взял за правило хотя бы раз в триместр проходиться с ним по Хай-стрит. Что касается Ноукса, тот на герцога смотрел со смесью обожания и осуждения. Лучший результат герцога на промежуточном экзамене угнетал его (упорством и прилежанием дотянувшего до второй степени) больше всех других между ними различий. Но зависть тупицы к выдающимся людям всегда смиряется подозрением, что те плохо кончат. В целом он герцога, вероятно, считал довольно нелепым персонажем.