Брюссель жил особой, непостижимой для Франции жизнью. Радостной и светлой в отсутствие короля Луи. Нарядные толпы на улицах. Неразорённые поля и фермы по дороге. Много цветов, бесплатных улыбок и море французской речи. Лёгкой, свобод ной, бездумно счастливой. Эмиграция, волной хлынувшая через границу после «Ста дней», преобразила заштатную провинцию. Мигом явился парижский лоск, острота политических бесед, десятки кофеен, свободная пресса и самые смелые дамские туалеты с обнажённой грудью под газовым шарфом. В теперешнем Париже на такое никто бы не отважился.

Ни туманные утра, ни частые дожди не портили здесь настроения. Казначеев тотчас почувствовал это, когда пересёк заставу и в первом же трактире краснолицый, довольный собой и всем на свете хозяин вышел на крыльцо, чтобы окликнуть его: «Славный денёк, мсье, не угодно ли пива?» Адъютанту Воронцова понадобилось не только пиво, но и вообще, так сказать, подкрепить с дороги бренные силы. Чем он привёл бельгийца в восторг. Обнаружилось, что здешний народец любит и умеет поесть на славу. Однако делает это с большим изяществом — крахмальные скатерти, фиалки на столе, салфетки с кружевом и розовая вода для споласкивания рук.

Не надо ли остановиться? Очень спокойное место, мсье. Нет ли пожеланий насчёт стирки? О, возьмут сущие гроши. Французские деньги подойдут. Здесь их свободно меняют. Куда все подевались? Да ведь сегодня великий день — его высочество принц Гийо с супругой, кстати, сестрой вашего императора, перебираются в Брюссель. Да, навсегда. Как-то плохо они поладили с королём Вильгельмом. Настоящий голландский мужлан, прости Господи! Молодые — другое дело. О, принц Гийо — красавец и храбрец, служил в армии Веллингтона, командовал, был ранен. Его все любят. Вы слышали, как он однажды проскакал девять часов верхом до Гааги, чтобы поздравить брата с днём рождения? Блестящий жест! А принцесса, говорят, так прелестна и так богата, что они просто не могут не быть счастливы. Нынче весь город на пристани. Не сходить ли и вам посмотреть?

Нидерланды восхищались наследниками. Гийо прощали крайнюю возбудимость — печать войны; Анкет — высокомерие — ведь она как-никак императорская дочка. Молодая чета много путешествовала по своей крошечной, ладно скроенной, да некрепко сшитой стране. Бельгийские провинции, откушенные у Франции, заметно гордились галльской складкой. Здесь всё было на иной манер, чем у голландцев. Хотя главное отличие состояло в том, что карету молодожёнов забрасывали не тюльпанами, а астрами. Красивая пара нравилась подданным по обе стороны языковой границы. И казалось, могла послужить связующим звеном между недовольными друг другом половинками молодой монархии.

Казначеев решил прогуляться. Глянуть на принца и принцессу Оранских. Порт гудел, как большой рынок. Вся вода у причала была покрыта цветами, мерно покачивавшимися на волне. Сквозь них, разрезая носом тысячи лепестков, двигалась шестивёсельная шлюпка, обитая внутри красным бархатом, а по борту золотым галуном. На пристани, оттесняя праздничную толпу, стояли национальные гвардейцы в красно-синих мундирах и чёрных треуголках с чудными полосатыми плюмажами, каких Казначеев отродясь не видывал. На рейде застыл трёхмачтовый фрегат, названный в честь принцессы и набитый приданым. Его кормовые галереи были украшены оранжево-голубыми гирляндами и розетками — цветами дома Оранских-Нассау.

Сами принц и принцесса сидели в лодке. Вернее, Гийо стоял на носу, опершись ногой о скамью. Его высокая, сухая фигура была хорошо заметна, а при приближении Казначеев смог рассмотреть и лицо — резкое, нервное, с жёсткими чертами, впрочем, не лишённое приятности. Казалось, он готов выпрыгнуть из шлюпки и кинуться в объятия своим новым подданным. Дома, в Гааге, принц был Вилемом, и с ним обращались как с младенцем. Здесь, в Брюсселе, для местных аристократов, а главное, эмигрантов — Гийомом. Это имя наполняло изгнанников такими радужными надеждами, что они не могли произносить его без волнения.

Казначеев перевёл взгляд на принцессу. Ему не доводилось видеть её в России. Он не нашёл молодую даму особенно красивой. Хотя, по сравнению с местными женщинами... Голландки показались ему мужиковаты, и изящная Анна Павловна вызывала у окружающих справедливый восторг своей стройностью, тонким профилем и лёгкостью движений. Она сидела чопорно и прямо. Ни единой улыбки не слетело с её уст. Рука не поднялась в приветственном жесте. И лишь когда пробившаяся за оцепление гвардейцев компания с трёхцветными наполеоновскими флажками закричала: «Vive le roi!» — бледные губы принцессы, дрогнули в подобии воздушного поцелуя.

Казначеев нашёл происходящее весьма странным и решил по возвращении рассказать графу об увиденном. Воронцов намеренно отослал адъютанта из Франции в Бельгию с письмом Ожеро. Командующему не хотелось держать адъютанта под арестом. А в связи с новыми показаниями он надеялся, что дело о дуэли как-нибудь замнут. Поглазев на толпу, полковник отправился по указанному адресу. Разгуливать в почти пустом городе оказалось непросто — не у кого спросить дорогу. Но, наконец, пользуясь указаниями цветочниц, возвращавшихся из порта распродав товар, Саша добрел до городского театра, где в этот день давали оперу «Фенелла». Его плотным кольцом обступали дома с плоскими фасадами и резными ампирными окнами. Они точно срослись друг с другом боками, так что между ними не могла протиснуться даже самая узкая улочка. Центр площади устилал огромный цветочный ковёр, выглядевший со стороны, как клумба, а на самом деле составленный из сотен деревянных ящиков с ярко-рыжими ноготками, специально по случаю приезда принца и принцессы Оранских. На другой стороне располагался дом из желтоватого камня, с бельведером. Там, на третьем этаже, по словам Ожеро, должен был снимать комнату его брат.

Казначеев подозревал, что сегодня все эмигранты тащатся вслед за каретой их высочеств и размахивают флагами. Но решил разузнать, туда ли явился, и если удача улыбнулась ему, подождать старшего Ожеро на месте. На звон колокольчика у двери ему открыла опрятная горничная в клетчатом платье и кружевном переднике, накрахмаленном так, что он лежал на её животе несминаемыми складками. Подбирая слова, Саша начал объяснять, кто ему нужен. Девица несколько секунд моргала светлыми ресницами, а потом, издав длинный возглас: «О!» — исчезла за дверью. На её зов явился лысеющий господин в жилетке. Воззрился на гостя, почесал затылок и, выслушав всю тираду заново, отозвался:

— Мсье нужен именно несчастный Ожеро? Ни Моргьер, ни Перрин не подойдут?

Казначеева насторожило, что бывший маршал назван «несчастным», это не предвещало добра. Он помотал головой, отвергая идею позвать кого-то из иных французских постояльцев, и пояснил, что имеет письмо к Ожеро от брата.

— Какая досада! — воскликнул хозяин. — Я бы даже сказал: горе. Ведь господин Ожеро умер два года назад. Вскоре после того, как въехал сюда с друзьями. Такой милый был человек! У него нашли чахотку. Я могу дать вам адрес кладбища...

Саша хотел отказаться, но потом подумал, что, возможно, когда-нибудь жизненные обстоятельства младшего Ожеро изменятся, и он сможет навестить могилу брата. Получив записку и выслушав ещё целую батарею ахов и охов, Казначеев покинул дом. Настроение у него испортилось. Поездка, начавшаяся так хорошо, внезапно приняла траурный оборот. Он попытался погулять по городу, чтобы развеяться. Это ему удалось, потому что Брюссель совсем не Париж. Но к вечеру, когда он вернулся в гостиницу над таверной, грусть опять овладела им. Бедняга полковник даже не знает, что его брат два года как покойник! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о чём он пишет. Его собственное положение плачевно...