— Чему их научить, если они всякий месяц на полевых работах? — заявил на минуту проснувшийся Паскевич. Оказывается, он всё слышал, но не мог подать голос с устатку.

— А им не надо учиться, — услышал Воронцов свой голос как бы со стороны. — У них занятие будет нехитрое. Вкруг себя, кого прикажут, резать.

Всем стало не по себе. А граф понял, что набрался. Мрачные пророчества появлялись в его голове только в особом состоянии. «Сон разума рождает чудовищ».

— Ей-богу, братцы, обидно, — продолжал Христофорыч. — Государь был в прошлом году в Москве, а на Бородинское поле не поехал. Ездил и под Лейпциг. И на Ватерлоо. А тут чего же? Неприятные воспоминания? Я там проезжал. Пошёл побродить. Страшно. Вроде все тела сожгли, а копни на штык — кости. Деревни вокруг выгорели. Люди туда не вернулись. Которые пришли, нищенствуют. И хоть бы копейку им кто дал на подъём хозяйства. А Ватерлоо, где ни одной русской пули не просвистело, Александр Павлович пожаловал два миллиона рублей. Почему? За что он с нами так?

Весь этот скулёж Михаил мог свести к одной мысли: «Отчего государь нас не любит?»

— А правда, что наш заграничный поход оплатили англичане? — Алексей Орлов старательно возил куском бургундской телятины в клубничном креме на донышке вазочки от пирожного.

— Правда, — нехотя признался Воронцов. — Англичанам тоже одним в Европе задницу надрывать надоело.

— Ага, — кивнул Паскевич, — поэтому понадобилась наша. По кускам нас разделили, отдали под команду пруссакам, и мы в любой драке были крайние. В атаку идти — нам впереди на убой. Отступают, мы прикрываем и опять теряем больше всех. Миш, ты вспомни, как Париж брали. Снова здорово русские на стены! Шесть тысяч положили под этим сраным городом. Спрашивается, почему мы, а не пруссаки с австрийцами?

— Получается, нас продали, что ли? — возмутился Алексей Орлов. — Как наёмников? За деньги?

Воронцов потянулся к хрустальному графину, опрокинул его в бокал, потом залпом осушил воду — противная, тёплая, хуже пива... Плеснул на ладонь и всей пятерней поправил волосы, отчего они стали влажными.

— Ребят, вы чего от меня ответов на такие вопросы ждёте? — осведомился он. — И вообще, не передвинуть ли нам стол в угол?

Боже, как же все сдержанны и осмотрительны на трезвую голову! И что из людей прёт под пьяную лавочку! Благоразумный Алексей Орлов тут же согласился. А Паскевич — верх армейской благонамеренности — встал и взялся за края стола, но не смог его поднять, поскольку удерживался в вертикальном положении, только вцепившись в столешницу. Всех спас Шурка, который, растопырив длинные руки, схватился за крышку, рывком поднял стол и повлёк его к дальней стене, при этом посуда с грохотом посыпалась на пол.

— На чём мы остановились? — осведомился он.

— На том, что отымел нас государь по самые уши.

Это была последняя фраза Мишеля Орлова, которую Воронцов запомнил. Он ещё успел подумать: «Нет, маленько осталось». Но успел ли сказать? Бог весть. Далее наступила темнота, прорезаемая сполохами неясных огней, картинами всеобщего разрушения и наконец преобразившаяся в пустоту и глухоту.

На следующий день после веселья в «Прокопе» граф имел бледный вид и подрагивающие руки. Он не часто набирался. Тем более так, как вчера. Голова трещала, и белая фарфоровая чашка мелко стучала о зубы, когда он подносил её ко рту. Который час? Двенадцать. Это уже ни в какие ворота не лезет! Весь день испорчен. Воронцов привык вставать в шесть. Выпивать горячего крепкого чая, заедая его сухарями, галетами или печеньем. А потом обедать уже около восьми вечера. Сегодня он чувствовал себя несчастным. Чтобы взбодриться, командующий выпил далее гадкий колониальный отвар — кофе, приказав приготовить покрепче и после второго глотка ощутив на губах густоту. Нет, эти американцы не внушали ему доверия. Отказываться от чая — почти такое же святотатство, как гнать джин из картошки!

Настроение у Михаила было отвратительное, поэтому когда в кабинет приплёлся Бенкендорф — тоже зелёный и тоже с раскалывавшейся головой — и рухнул в вольтеровское кресло напротив стола, Воронцов ядовито заметил:

— «Злонравия достойные плоды». Это была подпись под знаменитой картиной Хогарта из цикла «Леность и трудолюбие», изображавшей утренний бедлам.

Шурка ни словом не выразил обиды. Он был в накинутом на плечи, но незастёгнутом мундире, а на белой рубашке красовались багровые пятна. Тончайший батист оказался погублен злодейски опрокинутым стаканом.

— Я вот что хотел сказать. — Бенкендорф потянулся к графину с водой, но бессильно уронил руку. — Слушай, прикажи подать крынку молока. Холодного.

— Может, рассолу? — съязвил граф.

— Молока.

Воронцов распорядился. Благодушно кивнув вслед удаляющемуся лакею, Шурка продолжал:

— Я завтра уезжаю. Не знаю, вернусь ли. Но насчёт того польского письма... Я, конечно, передам его государю с собственные руки, — он явно колебался. — Но, видишь ли, и тебе тоже кое-что надо знать.

Михаил отставил чашку и с усилием зафиксировал взгляд на лице друга. Христофорыч заёрзал.

— Ты ведь прекрасно понимаешь, что я не на блины к Ришелье приезжал. Характер моих поручений не терпит огласки. Я благодарен, что ты не позволил себе ни единого вопроса.

Воронцов пожал плечами: мол, служба есть служба. Но Бенкендорф остановил его жестом.

— Подожди. Я не имею права тебе ничего говорить. Хотя и не понимаю, как можно осуществлять подобные меры, не ставя в известность командующего...

В это время явился лакей с запотевшей в подвале крынкой, и собеседники на мгновение замолчали.

— Ты мог не показывать мне польского письма. — Шурка вцепился в кувшин, поднял его, но вместо того чтобы пить, прижал ледяным боком ко лбу. По его помятому лицу расплылась блаженная улыбка. — Просто попросил бы передать государю, и я бы передал без лишних вопросов. Но ты посчитал нужным показать. И сдаётся мне, что наше правительство не осознает серьёзности ситуации. Вчера я промучился всю ночь...

— Вчера мы пили.

— Одно другому не мешает, — отмахнулся Христофорыч. — Я сломал себе голову и не нашёл иного выхода, кроме как ознакомить тебя с готовящимся планом. Мы вводим в Голландию войска. Как ты понимаешь, они там не задержатся. Мне было поручено оговорить с Ришелье некоторые дипломатические подробности. Государь считает, что Франция должна примкнуть к Священному союзу. Но Людовик полностью под контролем англичан. Я должен был узнать, есть ли надежда, что Лондон разрешит королю вступить в альянс континентальных монархов. Ришелье сказал — нет. В таком случае разработан другой вариант решения вопроса. Более жёсткий. Людовик будет заменён на престоле голландским принцем Вильгельмом, зятем государя. Вместо английской креатуры появится наша.

Выпалив всё это, Шурка затих и наконец жадно припал к крынке. На его жиденьких рыжих усах появились молочные нити.