На следующий день мы снова встали рано и отправились на нашем микроавтобусе к границе с Пакистаном. Официальный пропускной пункт, располагавшийся в городе Торкхам, был закрыт, поэтому нам предстояло перебраться через границу нелегально, через горы. По этому маршруту люди, живущие в приграничном районе, за плату переправляли беженцев в Пакистан. Мы переплыли через узкую реку в деревянной лодке, а достигнув другого берега, поехали дальше в армейском грузовике. В кузове было очень тесно, и нам приходилось сидеть друг у друга на коленях. Не считая водителей и двух его помощников, в грузовике ехали только женщины, и если бы кто-то напал на нас, мы не смогли бы защититься.

Кроме этого, моей маленькой сестре требовалась молочная смесь, и матери нужно было всегда иметь с собой чистую теплую воду, чтобы разводить сухое молоко. Мы все по очереди держали сестру на руках, пока она спала. Я помню, как мы ехали через горы по каменистой дороге, и я кричала, потому что меня швыряло из стороны в сторону. Машина поднимала облако пыли, и я иногда не могла разглядеть даже сидящих рядом людей. Пыль въелась в нашу одежду, нашу кожу. Мне иногда казалось, что эта пыль осела даже на наших душах.

Мы доверили свои жизни незнакомому водителю и двум его помощникам, и в то время как я переживала, что мы можем упасть с утеса и разбиться, моя мать, вне сомнения, боялась, что эти мужчины могут убить, ограбить или изнасиловать нас. Мы раньше слышали истории о том, как афганских женщин и девушек продавали арабским шейхам.

С приходом ночи моя мать и остальные женщины стали нервничать еще больше. Нам сказали, что мы приедем в Пешавар до наступления темноты, тем не менее мы все еще были в горах. Мы рисковали своими жизнями, надеясь встретиться с отцом, которого не видели уже много недель. Этой холодной ночью я коротала время, вспоминая, как мы слушали новости, собравшись вокруг радиоприемника, как Мазган рассказывала нам истории и как ругалась ее мать. Я скучала по Мазган. Покидая Кабул, я пообещала, что напишу ей. Я сказала ей тогда, что хочу узнать окончание истории про маленькую девочку в красной шапочке, бабушку которой съел волк, а она ответила, что это займет слишком много времени. Мы пообещали друг другу, что обязательно встретимся, если останемся живы, но мы больше никогда не виделись. Кто-то рассказывал мне, что она вышла замуж и родила детей, но я не знаю, где она сейчас живет. Меня поражало, как война сводит людей, а потом разводит. В конце концов привыкаешь терять друзей, переезжая с места на место.

Как выяснилось, нам повезло — водитель и его помощники оказались честными людьми. Когда начало светать, водитель прочитал утренние молитвы, которые назывались Салят Уль Фейр, и громко объявил, что мы спустимся с горы, потому что та дорога лучше.

— Иншаллах (если на то будет Божья воля), эта дорога будет легче, и мы доберемся до Пешавара к полудню, — сказал он.

Радуясь, что все обошлось хорошо, мама велела нам поблагодарить Аллаха за то, что он позаботился о нас. Теперь дорога была менее пыльной. Вскоре мы доехали до маленького пакистанского городка, за ним была ровная дорога. Мне уже не нужно было держаться за борт грузовика, чтобы не выпасть из кузова. Моя кожа стала сухой от ветра, а волосы все еще воняли отвратительным лекарством от вшей, но я чувствовала себя лучше. Дорожная пыль больше не беспокоила меня — за долгие сутки в горах я привыкла к ней, и свежий воздух, как и гладкая асфальтированная дорога, казались чем-то непривычным.

Наконец-то мы добрались до автобусной остановки, где местные жители продавали хлеб, но пыль, которой я наглоталась, заглушила мой аппетит. Там мы сменили наш российский грузовик на меньший, японский, на котором должны были проделать остаток пути до нашей цели — Пешавара. Пакистанские военные, охранявшие границу, знали, что мы беженцы, незаконно приехавшие в Пакистан, но между ними и водителями была договоренность. Наш водитель заплатил им, и мы продолжили путь. У нас был номер телефона друга моего отца, который жил в Пешаваре, и когда мы позвонили ему, он сообщил нам, где остановился отец. Когда мы приехали на место, отец уже ждал нас.

Я привыкла видеть его гладко выбритым, пахнущим лосьоном после бритья и одетым в современный костюм. Раньше он всегда улыбался, но сейчас выглядел постаревшим и осунувшимся. На нем была традиционная темно-зеленая одежда — шаровары и туника. Мои родители обнялись и долго так стояли, не в силах сдержать слезы. Мы, девочки, тоже плакали и прижимались к отцу. Наш братик тогда был еще слишком маленьким, чтобы понять смысл происходящего, а младшая сестра даже не проснулась. После этого отец несколько часов просидел, держа ее на руках. Она долго не просыпалась, мы заволновались, но мать сказала, что долгая дорога утомила ее и она должна отдохнуть. Отец в присутствии остальных женщин поблагодарил мою мать за то, что она сумела благополучно вывезти детей, и назвал ее настоящей героиней.

Наконец я получила возможность принять горячий душ и сменить одежду. Запах лекарства от вшей пропал, как и сами паразиты. Думаю, пыльная дорога убила их вернее всяких лосьонов. Вечером моя маленькая сестра проснулась, мама выкупала ее и накормила, а потом мы поужинали традиционным пловом с ягненком и шпинатом. Еда показалась мне невероятно вкусной, я была на седьмом небе от счастья после встречи с отцом, но, вспоминая тот вечер, я понимаю, что не могла вполне осознать, как мы рисковали, чтобы добраться туда. Сейчас я часто благодарю Аллаха за то, что он оберегал нас во время нашей долгой поездки в старом грузовике.

После ужина жена друга моего отца подошла к моей матери.

— Дорогая сестра, ты понимаешь, что теперь ты в Пешаваре?

Моя мать ответила, что она, конечно же, понимает это.

— Сестра, ты должна знать, что наша жизнь сильно отличается от той, которую вы вели в Кабуле, — сказала эта женщина.

Моя мать не поняла, что она имела в виду, и попросила объяснить.

— Наши обычаи очень строгие, а твои дочки одеты неподобающим образом. Им нужно носить хиджаб и закрывать лицо.

Когда моя мать начала протестовать, говоря, что мы еще дети, хозяйка ответила, что в Пешаваре мы считаемся взрослыми женщинами и нам опасно появляться на людях в той одежде, в которой мы ходили в Кабуле.

На следующий день, пока отец искал квартиру, которую мы могли бы снять, мать пошла на базар и купила нам традиционную одежду. Первый раз в жизни я ощутила, что такое неравенство. В Кабуле правила, налагаемые на женскую одежду, не сильно ограничивали нас. Я вынуждена была покрывать голову шалью, когда выходила на улицу, а когда шла в школу, то одевала длинный черный хиджаб, но мне все же позволяли носить джинсы, брюки, а также блузки и свитера. Я привыкла к брюкам, а теперь мне приходилось носить шаровары. Хоть я не имела ничего против них, сама мысль о том, что я обязана делать что-то, была мне противна. Я спросила, могу ли я носить джинсы с традиционной туникой, но мне сказали, что это невозможно. Самым ужасным было то, что я должна была носить шаль, которая называлась чадра и полностью скрывала мою голову и лицо так, что видны были только глаза. Для одиннадцатилетней девочки это было слишком. Такая одежда была привычной для пакистанских женщин и девочек, но не для меня. Во времена коммунистического режима в Афганистане, в моем раннем детстве, женщины не должны были следовать строгим правилам в одежде. Потом пришли моджахеды и заставили женщин носить хиджаб черного цвета — это относилось даже к беженкам. Я замечала, что моджахеды по-разному относятся к афганским и пакистанским женщинам. Они презирали афганок, называя их «кабулис», имея в виду, что те были жительницами страны, не придерживавшейся всех законов ислама и не налагавшей на женщин строгих ограничений. Любой, кто видел нас, сразу понимал, что мы беженки — нам приходилось носить черный хиджаб, в то время как местные жительницы могли носить одежду любого цвета при условии, что их головы покрыты.