Мы молча пересекли вестибюль тайного архива, пройдя перед закрытым кабинетом преподобного отца Рамондино, и вместе вошли в лифт. Глаузер-Рёйст вставил в отверстие панели свой новенький ключ.

— Фотографии у вас с собой, капитан? — из любопытства спросила я, пока мы спускались в Гипогей.

— Так точно, доктор.

Я находила в нем все больше сходства с острой и твердой кремниевой скалой на обрыве. Где они взяли такого типа?

— Тогда, полагаю, мы сможем сразу начать работу, так ведь?

— Сразу, доктор.

Увидев, как Глаузер-Рёйст идет по коридору по направлению к лаборатории, мои помощники разинули рты от изумления. В это утро стол Гвидо Буццонетти был болезненно пуст.

— Доброе утро, — громко сказала я.

— Доброе утро, доктор, — пробормотал кто-то, чтобы не оставлять меня без ответа.

Но если до двери моего кабинета нас сопровождала полная тишина, крик, который я издала, открыв ее, был слышен даже в римском Форуме.

— Иисусе! Что здесь произошло?

Мой старый письменный стол был безжалостно задвинут в угол, а его место в центре комнаты занимал металлический стол с гигантским компьютером. Другой компьютерный хлам громоздился на маленьких столиках из метакрилата, вытащенных из какого-то заброшенного кабинета, и десятки проводов и розеток расположились на полу и свешивались с полок моих старых книжных шкафов.

Я в ужасе закрыла рот руками и вошла, осторожно ступая, словно шла по змеиным гнездам.

— Это оборудование понадобится нам для работы, — объявил Кремень у меня за спиной.

— Надеюсь, что это так, капитан! Кто дал вам разрешение войти ко мне в лабораторию и устроить этот бедлам?

— Префект Рамондино.

— Ну, могли бы и со мной посоветоваться!

— Мы установили компьютеры вчера вечером, когда вы уже ушли. — В его голосе не звучало ни нотки сожаления или какого-то чувства; он просто ставил меня в известность, и все; будто все, что он делает, не подлежит никакому обсуждению.

— Великолепно! Просто великолепно! — злобно прошипела я.

— Вы хотите начать работу или нет?

Я обернулась так, будто он дал мне пощечину, и посмотрела на него со всем презрением, на которое только была способна.

— Давайте скорей покончим со всем этим.

— Как прикажете, — проговорил капитан, сильно раскатывая «эр». Он расстегнул пиджак и из какого-то непонятного места вынул пухлую черную папку, которую накануне показывал мне монсеньор Турнье. — Все в вашем распоряжении, — сказал он, протягивая ее мне.

— А что будете делать вы, пока я работаю?

— Воспользуюсь компьютером.

— С какой целью? — удивленно спросила я. Моя компьютерная неграмотность всегда висела на мне, как несданный школьный предмет, и хотя я знала, что когда-нибудь мне придется ее наверстать, пока как уважающий себя эрудит я с большим удовольствием презрительно относилась к этим дьявольским железкам.

— С целью решить все возникающие у вас вопросы и предоставить вам всю имеющуюся информацию на любую интересующую вас тему.

На том и порешили.

Я начала с рассматривания фотографий. Их было много, точнее, тридцать, и они были пронумерованы и разложены хронологически, то есть от начала до конца вскрытия. После первичного просмотра я выбрала те, на которых было видно простертое на металлическом столе тело эфиопа в положении на спине и на животе. В глаза бросались перелом таза (из-за неестественного изгиба ног) и огромная рана в правой части теменной кости черепа, которая открыла серый желатин мозга среди осколков кости. За ненадобностью я отложила в сторону все остальные фотографии, потому что, хотя на теле должно было быть множество внутренних ран, я не могла их выявить и не считала, что они имеют значение для моей работы. Я лишь обратила внимание на то, что, наверное, от удара он изувечил себе зубами язык.

Этот мужчина никогда не смог бы выдать себя за другого и скрыть, кем он был на самом деле: эфиопом — все этнические черты были у него ярко выражены. Как большинство эфиопов, он был достаточно худым и длинным, с тощим, жилистым телом, а окраска его кожи была необычно темной. Однако окончательным доказательством, выдававшим его абиссинское происхождение, являлись черты его лица: высокие, резко очерченные скулы, запавшие щеки, большие черные глаза, которые на фотографиях были открыты, создавая впечатляющий эффект, широкий костистый лоб, толстые губы и тонкий нос почти греческого профиля. До того, как ему обрили оставшуюся целой часть головы, у него были жесткие курчавые волосы, довольно грязные и перепачканные в крови; после того, как их обрили, в самом центре черепа открылся очень четкий тонкий шрам в форме греческой заглавной буквы «сигма» (Σ).

В то утро я только и делала, что вновь и вновь рассматривала жуткие фотографии, отслеживая любые казавшиеся значимыми детали. Шрамы от скарификации выделялись на коже, как линии шоссе на картах; некоторые из них были мясистыми и распухшими, очень неприятными, а другие — узкими, почти незаметными, похожими на шелковую нить. Но все они без исключения были розоватого, в некоторых местах даже красноватого цвета, который придавал им отталкивающий вид пересаженной белой кожи на черном фоне. К вечеру мой желудок свело судорогой, голова отупела, а стол был заполнен записями и схемами шрамов умершего.

Я нашла на теле еще шесть греческих букв: на правой руке, на бицепсе — «тау» (Τ), на левой — «ипсилон» (Υ), в центре груди над сердцем — «альфа» (Α), на животе — «ро» (Ρ), на правом бедре, на квадрицепсе — «о микрон» (Ο), а на левом, в том же месте, — еще одна «сигма» (Σ). Прямо под буквой «альфа» и над «ро», на уровне легких и желудка находилась большая христограмма, известный вензель, который так часто можно увидеть на полях фронтона и на алтарях средневековых церквей, образованный наложенными друг на друга двумя первыми греческими буквами имени Христа: ΧΡ, «хи» и «ро»:

У этой христограммы была, однако, одна любопытная особенность: поперек нее добавили линию, которая дополняла монограмму до образа креста. На всем теле, за исключением кистей, ступней, ягодиц, шеи и лица, было множество других крестов самых оригинальных форм, какие мне только приходилось видеть.

Капитан Глаузер-Рёйст подолгу сидел перед компьютером, без устали набирая на клавиатуре загадочные команды, но иногда он придвигал свой стул к моему и молча наблюдал за ходом моего анализа. Поэтому, когда он вдруг спросил, не пригодится ли мне рисунок человеческого тела в натуральную величину, чтобы отмечать на нем шрамы, я вздрогнула. Перед тем, как ответить, я сделала несколько движений головой вверх-вниз и влево-вправо, чтобы размять затекшие шейные позвонки.

— Неплохая идея. Кстати, капитан, какие еще данные вам позволено сообщить мне об этом бедолаге? Монсеньор Турнье сказал, что это вы делали фотографии.