— Вряд ли они скажут тебе спасибо. Те, кто её выкинул, — почесал небритую щёку Кирилл. — Это или 105-я: умышленное убийство малолетнего, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии. От восьми до двадцати лет лишения свободы. Либо 106-я: убийство матерью новорождённого. Это условное. Но в любом случае это статья.

— Я не дам ребёнка в обиду, если окажется, что её мамаша из таких, ты же знаешь. Но пусть лучше так, чем никак, — обречённо согласился я и посмотрел на него. — Кир, возьми на контроль это дело. Его же похоронят под грудой других, более важных, более резонансных.

— Ты же знаешь, это не мои погремушки, не мой это профиль, не моя территория, — покачал он головой. Глядя в мои умоляющие глаза, он потянулся за телефоном (ему звонили) и, кажется, сдался. — Ненавижу тебя Азаров… — прошипел он, скривился и рявкнул в трубку: — Годунов!

Кирилл «Мент» Годунов, самый старший из нас, отметивший в прошлом году тридцать восьмой день рождения, жилистый, худой, суровый, как нить в обувной мастерской, непоколебимый, кондовый и надёжный как корабельный канат, достал красный маркер и, кивая в трубку под скупое «угу», обвёл жирной чертой станцию «Вороново», что по привычке ещё называли Городская свалка, от которой мы только что отъехали.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он отключился, посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.

— Есть новости? — спросил я и замер.

— Вот ничто всё же не бывает зря, Рим. Ничто. Бесполезно! Снег! Нет смысла! — передразнил он кого-то и усмехнулся. — Пусть мы не нашли девчонку, только толпа людей привлекла внимание, и нашёлся свидетель, что не смотрит новости и не видел расклеенных на столбах объявлений, но зато видел, как девочка в красном пуховике и белой шапке садилась в электричку, — он ткнул в карту.

— Думаешь, она жива? — вздохнул я.

— Очень на это надеюсь, — постучал он по бумаге, а потом откинул её в сторону и уставился на меня. — Странный ты сегодня, Рим. Хмурый какой-то, озабоченный. Что-то стряслось?

— Вот только этого тебе до кучи и не хватает, — хмыкнул я. — Моих заморочек.

— Такая, видать, у меня судьба, — усмехнулся он. — Опять же я сам спросил. Так что давай, колись!

Я кашлянул и рассказал…

не плачь дружок не одинок ты

на подоконнике не стой

три четверти мужчин планеты

не с той

Кирилл выслушал меня молча, почти не задавая наводящих вопросов.

Только угукал, как старый филин, но по его серьёзному усталому лицу нельзя было понять одобряет он меня, осуждает, сочувствует, не понимает, наоборот: понимает. И как вообще относится к ситуации.

Не то, чтобы мне требовались советы или его одобрениенеодобрение, но Мент один был в курсе подробностей нашего разрыва с Полиной и его мнением я дорожил.

В отличие от Хирурга он не служил со мной в армии и не знал историю моего Ватерлоо. Мы познакомились с Годуновым четыре года назад, когда я уже был женат. Оказались в одной компании на сплаве по горной реке, где жили в палатках, еду готовили на костре, сами пилили дрова, вместе рыбачили. И сроднились.

Это он попёрся со мной за тысячу километров в Зажопье, куда уехала моя жена помочь маме. Он сменял меня за рулём и копал снег, забирая лопату, когда машина застревала в очередном сугробе на просёлочной дороге.

Тогда я ещё боролся. Ещё собирался жену вернуть, образумить, уговорить.

Хотя бы просто понять.

— Тебе не кажется, что все эти слова заведомо звучат безнадёжно. У-у-у, — тянул гласную Кирилл, уставившись в окно на городскую ёлку, что сверкала разноцветными огнями на центральной площади Зажопья прямо напротив окон нашей гостиницы. — Верну-у-уть. Образу-у-умить. У-у-говорить. Как в словах сабля, гребля и оглобля слышится некая досада, так и в этом «у-у-у» — некий алес капут.

— Мне знакома эта досада, — усмехнулся я.

— Моя бывшая жена филолог, — пояснил Мент. — Это она приучила меня слышать музыку слов, а не только смысл. Её прямо трясло от слов «кушать» вместо «есть», «словил» вместо «поймал», «матные» вместо «матерные». Но я сейчас не о языке. Я о том, что она тоже предпочла остаться с мамой, а не со мной. И я принял её выбор. Смирился с её решением и с тем, что есть люди, настолько привязанные к своим родителям, что лучше их не разлучать. Все мы разные.

— Это не мой случай, Кир, — угрюмо буркнул я. — Полина не настолько привязана к матери. Но свою роль в том, чтобы настроить дочь принять такое решение, моя тёща, конечно, сыграла.

Пять лет мы пытались завести ребёнка. Пять лет: доктора, клиники, анализы. Неверие, новые клиники, другие врачи, ложные надежды. В итоге неутешительный диагноз: моя жена бесплодна. Не сможет ни зачать, ни выносить, ни родить. Только усыновить.

Слезы. Истерики. Психологи. Антидепрессанты.

И вдруг эта девочка. Это чудо с ямочками на пухлых щёчках, что Полина взяла на руки, когда мы приехали проведать её в больнице и улыбнулась. Полина — глядя на Стефанию, а Стефанька — ей.

Мне даже не надо было ничего объяснять: я все понял по её умоляющим глазам.

— Давай! — сказал я.

Почти месяц ушло на улаживание формальностей и оформление документов. Два — на бессонные ночи, подгузники, бесконечные стирки, глажки, бутылочки со смесями.

И вдруг:

— Прости, Рим, я не могу.

— Не можешь что? Я не понимаю, Полин, — стоял я посреди квартиры её матери, украшенной нарядной новогодней мишурой и хлопал глазами.

— Она не моя, — испуганно пятилась от меня жена, словно я мог её обидеть, оскорбить, ударить. — Не моя, Рим. Зря я всё это затеяла.

— Мы, — уточнил я. — Мы затеяли. Мы приняли это решение вместе.

— Давай её вернём, — так тихо, что я едва расслышал, сказала Полина.

Но я расслышал.  Я открывал и закрывал рот, как деревянная кукла чревовещатель, и не мог выдавить ни звука. Но она ведь прекрасно знала всё, что я хочу сказать:

Это ребёнок, Полин. Живой человечек, что к нам уже привязался. Любит нас, доверяет, ждёт, радуется. Не хомячок, не ёжик, не щенок.