— Ишь, нырнул! — Мужчина рядом со мной рассмеялся искренним смехом полудурка.

— Вперед! — Я оторвался от окошка и дернул стражника: — Вытаскивай его!

— Да вы что, господин? — Он глянул на меня так, словно я предложил содомически позабавиться с собственным отцом.

Человек без сознания может не дышать столько времени, сколько хватает, чтобы раза три-четыре прочесть «Отче наш». А я не хотел, чтобы Захария умер. Был моей надеждой на полторы тысячи крон. И Мордимер Маддердин решил позаботиться о своей и так уже не слишком твердой инвестиции. Одним движением выкрутил стражнику руку — тот согнулся аж до самой земли. Заверещал, а в суставе что-то хрустнуло. Я же выхватил нож и приставил к его горлу.

— Начну читать «Отче наш». Если после третьего «аминь» узника здесь не будет, ты мертвец… — прошептал.

Отпустил — он оперся о стену.

— Но сапоги, штаны, господин… вонять будут…

— Отче наш, сущий на небесах… — начал я.

— Уже, уже! — подскочил к дверям и принялся искать на кольце нужный ключ.

Наконец железо заскрежетало в замке.

— Осторожней, не сломай! — сказал я.

Забормотал что-то невнятное, дергал некоторое время, потом вытащил ключ.

— Не тот! — застонал, глядя на меня с испугом. Его грубо вырезанное, тупое лицо было полно отчаянием.

— Первый «аминь» прошел, — пробормотал я. — И серебряная крона, если удастся, — добавил, поскольку старый добрый принцип гласил: «Позволь людям выбирать между кнутом и пряником». Некоторые, правда, полагали, что довольно и кнута — да пощедрей, — но я решил, что стражник достаточно напуган.

Следующий ключ заскрежетал в замке, а потом, преодолевая сопротивление, провернулся. Раз и другой. Дверь, отворенная сильной рукой, душераздирающе заскрипела. Мужчина влетел в камеру, разбрызгивая вонючую жижу (я предусмотрительно отступил на шаг), поскользнулся, пошатнулся и булькнул с головой. Вскочил быстрее, чем упал, после чего длинно и забористо выругался, фыркая и отплевываясь. Нащупал лежавшее на полу тело, вытащил его. Перехватил покрепче и забросил себе на плечо. Дошаркал до двери и опустил его к моим ногам. В последнюю секунду я шевельнул ногой, чтобы череп молодого Клингбайля не стукнулся о камень, а лишь почил на моем сапоге.

— Удалось, господин. — Стражник обильно сплюнул чем-то густым и коричневым, а потом громогласно высморкался на пол.

Сперва хотел приказать ему отмыть узника, но потом решил, что сам сумею сделать это намного лучше. Присел над телом и приложил пальцы к шее Захарии. Пульс был. Слабый — очень слабый, — но все же был. Я подвигал его руками, нажал на грудную клетку, а когда его стошнило и я услышал спазматическое дыхание, решил, что все более-менее в порядке. Понятное дело, если говорить об утоплении. С остальным было очень плохо. Прежде всего меня беспокоила грязная, огромная рана на лице. Узник только что искупался в нечистотах, отвратительно смердел, и я не мог сразу понять, не начала ли гнить плоть. Если так — дни Захарии сочтены. А значит, я никогда не получу обещанные мне полторы тысячи крон. Кроме того, сына купца почти уморили голодом. Несмотря на то что он был намного выше меня (а уж поверьте, ваш покорный слуга не карлик), я мог бы поднять его одной рукой.

— Берись, — указал я на тело, лежавшее на камнях.

Тогда появился Гриффо. На бледном лице играл румянец, лоб вспотел.

— Что с ним? — обронил.

— Если умрет — умрет, а если выживет — будет жить, — припомнил я шуточку, что слыхал когда-то от жаков медицинской школы. Хотя, Бог свидетель, было мне не до смеха, поскольку мои полторы тысячи как раз лежали и подыхали.

— Приглашу медика из Равенсбурга, — пообещал снова побледневший Фрагенштайн. — Тотчас велю за ним послать.

— А что там, ваша милость, с молодым? — негромко и опасливо спросил стражник.

— Упал с лестницы, — холодно сообщил Гриффо. — И так неудачно, что размозжил себе череп.

Мужчина громко сглотнул, а я подумал, что быть подчиненным Фрагенштайна и вправду тяжелый хлеб. Не то чтобы мне нравилась беспричинная жестокость стражника, но суровость наказания от Гриффо, скажу так, застала меня врасплох. И по одному этому было видно, насколько сильно его положение в городе: мог позволить себе безнаказанно забить до смерти человека. Причем не первого попавшегося нищеброда — городского стражника.

* * *

В тюрьме не было лазарета. Подумал еще, что мы, инквизиторы, лучше заботимся об узниках. Впрочем, у нас чаще требуется привести их в порядок для дальнейших допросов. Смерть обвиняемого под пытками или из-за плохого содержания суть признак некомпетентности. Ибо, во-первых, исчезает доступ к информации, которую мог бы нам дать допрашиваемый, а во-вторых, задача инквизиторов не замучить, но даровать шанс на избавление и очищение мыслей от грязи ереси. И поверьте, я сам видел многих обвиняемых, которые со слезами на глазах благодарили инквизиторов за то, что позволили им сохранить надежду на жизнь вечную при небесном престоле Господа. А цена в виде ужасной боли от пытки и огненной купели костра казалась им более чем справедливой.

В случае Клингбайля, однако, речь шла не о пытках. Этот человек был изможден, ослаблен, болен и иссушаем горячкой. Потому для него нашли комнату с кроватью, а я приказал стражникам принести ведро теплой воды, бандажи да вызвать медика (ибо не желал терять время, ожидая призванного Гриффо врача, который попал бы сюда не раньше чем через пару дней). Пока медик добирался, я омыл лицо Захарии. И то, что увидел под коркой грязи, очень мне не понравилось.

Медик, как всякий медик, был самонадеянным и уверенным в собственной непогрешимости. Кроме того, судя по источаемым винным парам, стражники вытащили его из какой-то корчмы.

— Этому человеку уже ничто не поможет, — заявил авторитетным тоном, едва взглянув на лицо Клингбайля.

— Не думаю.

— А кто же вы такой, чтобы не думать? — спросил, иронически подчеркивая мои слова.

— Всего лишь простой инквизитор. Но я обучен начаткам анатомии, хотя знание мое конечно же несравнимо с вашим светлым умом, доктор.

Медик побледнел. И еще мне показалось, что моментально протрезвел.

— Прошу прощения, мастер, — проговорил уже не просто вежливо, но почти униженно. — Однако взгляните сами на эту чудовищную воспаленную рану. Взгляните на эту гниль. Понюхайте!

Не было нужды приближаться к Захарии, чтобы почувствовать тошнотворную вонь гниющего тела. Может ли быть что-то страшнее, нежели разлагаться живьем в смраде гноя, сочащемся из ран?

— Я могу вырезать больную ткань, но, Бог свидетель, поврежу при том нервы! По-другому не удастся! А если и получится, то будет это Божьим чудом, а не лекарским искусством! А вообще-то, даже это не поможет…

— Не поминайте всуе имя Господа нашего, — посоветовал я, и медик побледнел еще сильнее.