Конечно, он был прав. Левая щека Клингбайля представляла одну воспаленную, нагноившуюся, смердящую рану. Оперировать его было можно. Но неосторожное движение ланцета могло привести к параличу лица. Да и никогда ведь не ясно, вся ли пораженная ткань удалена, а если она осталась, то пациент все равно умрет. А этот пациент стоил полторы тысячи крон!

— Я слышал, — начал я, — об одном методе, к которому прибегают в случаях, когда человеческая рука уже ничем не может помочь…

— Думаете об истовой молитве? — подсказал он быстро. Я окинул его тяжелым взглядом.

— Думаю о личинках мясоедных мух, — пояснил. — Положить их в рану — и выжрут только больную ткань, оставив здоровое тело в неприкосновенности. Сей метод еще в древности использовали медики римских легионов.

— Римляне были врагами Господа нашего!

— И как это касается дела? — пожал я плечами. — У врагов тоже можно учиться. Разве мы не пользуемся банями? А ведь те придуманы именно римлянами.

— Я не слыхал о подобном отвратительном методе, — нахмурился медик.

Я имел смелость предположить, что говорит он о личинках мясоедных мух, не о банях, хотя одежда его, а также чистота рук и волос указывали, что не слишком часто он пользовался благами стирки и купели.

— Значит, не только услышите, но и опробуете, — сказал я ему. — Итак, к делу! И живо, этот человек не может ждать!

Он одурело взглянул на меня, что-то пробормотал и выскочил из комнаты. Я же посмотрел на Захарию, который лежал в постели, казалось, совершенно безжизненно.

Подошел, стараясь не дышать носом. У меня тонкое обоняние, и ежедневные труды вместе с инквизиторскими повинностями ничуть его не притупили. Можно было подумать, что мой нос уже привык к смраду нечистот, вони немытых тел, фетору гниющих ран, зловонию крови и блевотины. Ничего подобного: не привык.

Я приложил ладонь к груди Клингбайля и услышал, как бьется его сердце. Слабо-слабо, но бьется.

К счастью моего нанимателя, тот не видел сейчас сына. Мало того что у Захарии почти сгнила одна щека, а вторая была покрыта ужасающими шрамами, так и все тело его исхудало настолько, что ребра, казалось, вот-вот проткнут пергаментную, влажную и сморщенную кожу.

— Курносая, — сказал я. — Выглядишь, словно курносая, сынок.

И тогда, хотите — верьте, хотите — нет, веки человека, который казался трупом, приподнялись. Или уж, по крайней мере, открылся правый глаз, не заплывший.

— Курнос, — пробормотал несчастный едва слышно. — Тогда уж — Курнос.

И сразу после этого глаза снова закрылись.

— Вот и поговорили, Курнос, — пробормотал я, удивляясь, что в том состоянии, в котором был, он сумел очнуться, пусть даже на столь короткое время.

* * *

Купец принял меня у себя в доме, но пошел я туда лишь в сумерках, чтобы не обращать лишний раз на себя внимание. Не заметил, чтобы за мной следили, хотя, конечно, нельзя было исключать, что кто-то из слуг Гриффо присматривал за входящими и выходящими из дома Клингбайля. Но я и не думал скрываться, поскольку разговор с отцом жертвы колдовства — обычное дело во время расследования.

— Откровенно говоря, господин Клингбайль, я не понимаю. Более того, готов признаться: не понимаю ничего.

— О чем вы?

— Гриффо ненавидит вашего сына. Но не протестовал против заключения и не стал требовать казни…

— Уж и не знаю, что хуже, — перебил меня купец.

— Хорошо. Допустим, горячая ненависть сменилась в его сердце холодной жаждой мести, каждый миг которой можно будет смаковать. Желает видеть врага не на веревке, а гниющим в подземелье. Страдающим не пару мгновений, но годы и годы. Но как тогда объяснить, что Гриффо забил до смерти стражника, который ранил вашего сына? Что за свои деньги пригласил известного медика из Равенсбурга?

— Хотел понравиться вам, — пробормотал Клингбайль.

— Нет, — покачал я головой. — Когда узнал, что сын ваш избит, он действительно пришел в бешенство. Причем «пришел в бешенство» — это слабо сказано. Он избил стражника. Хладнокровно, палицей, словно пса…

— Если хотите вызвать у меня сочувствие — зря, — пробормотал снова.

— Не собираюсь вызывать у вас сочувствие, — пожал я плечами. — Но обратимся к фактам.

— Говорите.

— Я узнал кое-что еще. Захарии давали больше еды, чем остальным узникам. Это кроме того, что ежемесячно к нему приходил медик. Смею предположить, что кто-то хотел, дабы ваш сын страдал, но в то же время кто-то не желал, дабы он умер. И мне кажется, это один и тот же «кто-то».

— Цель? — коротко спросил он меня.

— Именно. Вот в чем вопрос! Что-то мне подсказывает: здесь нечто большее, нежели просто желание наблюдать за страданиями и унижением врага. Ведь приходится учитывать, что вы сможете добиться помилования для сына. Вы писали в императорскую канцелярию, а ведь известно, что Светлейший Государь столь великодушен…

Светлейший Государь совершенно не имел ничего общего с помилованиями, поскольку все зависело от его министров и секретарей, подкладывавших документы к подписи. Впрочем, все были немало наслышаны и о нарочитых проявлениях императорского милосердия. Несколько лет назад он даже приказал выпустить всех узников, осужденных за малые провинности. Тот акт милосердия, правда, не отразился бы на Захарии, но свидетельствовал об одном: Гриффо Фрагенштайн не мог быть уверен, что однажды в Регенвальд не придет письмо с императорской печатью, приказывающее освободить узника. И сопротивляться императорской воле тогда будет невозможно. Разве что дерзкий бунтовщик захочет поменяться с Захарией местами и оказаться в нижней башне.

— Люди глупы, господин Маддердин. Не судите о всех по себе. Не думайте, что они руководствуются рассудком и просчитывают все наперед…

Эти слова слишком напоминали предостережение, которое озвучил перед моим отъездом Хайнрих Поммель. И наверняка имели смысл. Но я уже встречался с Гриффо Фрагенштайном. Он был богатым купцом, известным своими удачными и прибыльными операциями. Такие люди не зарабатывают состояние, если не просчитывают все наперед и не анализируют того, что происходит в настоящее время. Об этом я и сказал Клингбайлю.

— Трудно с вами не согласиться, господин Маддердин. Но я так и не понимаю, к чему вы ведете.

— Захария нужен Гриффо живым. Измученным, страдающим, пусть даже слегка не в себе, но несмотря ни на что — живым. Для чего?

— Вот вы мне и скажите, — буркнул нетерпеливо. — Я ведь именно за это плачу.

Я покивал.

— И познаете истину, и истина сделает вас свободными,[7]— ответил словами Писания, подразумевая, что когда узнаю истину, то сын Клингбайля сможет утешаться свободой.

Купец понял меня. Сказал: