Поймите правильно, милые мои, Мордимер Маддердин не был, не является и никогда не будет человеком, которого может огорчить смерть девки. Скажи мне Вагнер на следующий день:

«Знаешь, Мордимер, пришлось ту курву зарезать — обокрала меня» — вероятно, лишь пожурил бы его за вспыльчивость, но не за само решение. Однако в том-то и дело, что на сей раз в неловкой ситуации оказался я сам. К тому же не люблю бессмысленно причинять боль, как не люблю и беспричинных смертей. Ведь и Господь наш говорил: Как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то стократ сделали Мне.[5]Не верю, что спасение жизни глупой девки (а только глупая попыталась бы обокрасть инквизитора, пусть даже пьяного) — не верю, что это будет иметь значение на Божьем суде, где все грехи наши будут взвешены и сочтены. Но мне подумалось: хорошо ли для хваленых инквизиторов, что один из них оставит в память после себя труп зарезанной девки? Мы были героями Кобритца, а герои не убивают шлюх в пьяном угаре. И поверьте, лишь это да еще сохранение доброго имени Святого Официума волновало меня тогда.

Утреннее приключение напомнило о себе ближе к полудню, когда Фаддеус ввалился в мою комнату: я как раз, уже в одиночестве, отдыхал после пьянства и постельных утех.

— Не крала, — пробормотал.

— Чего?

— Упал под кровать, даже не пойму когда, — сказал. — Ну, кошель, значит. Наверное, когда раздевался или что… Утром нашел… Знаешь, Мордимер, если бы не ты — я б убил невиновную девушку!

— Мой дорогой, — сказал я, удивленный его терзаниями, — я тебя удержал лишь оттого, что полагал: две девицы займутся тобой куда лучше, чем одна. Протяни какая-нибудь курва лапу к моим денежкам, зарезал бы и глазом не моргнул. Да и поразмысли, дружище, — кого волнует жизнь девки? Ты выказал немалые рассудительность и милосердие, просто сохранив ей жизнь.

— Думаешь? — глянул на меня.

— Думаю, Фаддеус. Ведь молодому инквизитору необходим пример для подражания. И я рад, что сумел повстречать именно тебя…

Какой-то миг мне казалось, что переборщил. Вагнер, однако, заглотил комплимент, словно молодой пеликан рыбку.

— Ты мне льстишь, Мордимер, — сказал, но улыбка на его лице была искренней.

— Слишком уж я для этого прямодушен, — вздохнул я. — Иногда думаю, что надо бы научиться тому, о чем говорит поэт: Во взаимном вежестве подскажу коварно: просто должно говорить, как Господь сказал, но…

— Хайнц Риттер? — перебил он меня.

— Знаешь его стихи?

— А то, — ответил и закончил за меня: — Изовьюсь я мыслию, а простец трепещет: мотыльком, да на огонь — на слова, что блещут.

— Я ж глаза тотчас сомкну, будто задремавши: дурня корчить день-деньской — ничего нет слаще, — ответил на то и я.

И снова пару минут опасался, не переборщил ли с иронией. Но нет. Фаддеус Вагнер рассмеялся искренне.

— Однажды пил с Риттером. Свой парень, так скажу. Три дня не трезвели. Оставил меня, едва только мой кошель опустел. — Судя по тону, товарищ мой не держал зла на Риттера, что приязнь их угасла с исчезновением последнего дуката. А означало это, что драматург был и вправду веселым компаньоном.

* * *

Хайнрих Поммель внимательно выслушал рапорт, а потом приказал нам садиться за составление письменного отчета, коий должно отослать в канцелярию Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Видимо, дабы мышам было что жрать на епископских столах; я не думал, будто кто-то имел время и желание заниматься обычными рапортами местных отделений Инквизиториума. Наш же глава более всего радовался немалой сумме, которую мы получили от состоятельных и благодарных горожан. Высыпал монеты на стол и сразу же отсчитал четверть. Подвинул денежки в нашу сторону:

— На здоровье, парни.

Конечно, глава и не думал отчитываться перед нами, что сделает с оставшимися тремя четвертями награды, и мы были бы воистину удивлены, поступи он иначе. Но, как я уже и говорил ранее, на Поммеля обижаться было невозможно. В Инквизиториуме мы всегда имели добрую еду, вдоволь вина, вовремя полученные содержание и пропитание, а когда у кого-то из инквизиторов возникали финансовые затруднения, Поммель всегда выручал его беспроцентным кредитом.

Он был мудрым человеком — и знал, что лучше быть для подчиненных требовательным, но заботливым отцом, нежели изображать из себя скупердяя и вымогателя, чье поведение сперва вызывает презрение, а потом приводит к заговорам. И мы, в общем-то, не держали на него обид за то, что его любовница как раз достраивала прекрасный дом за городом, а сам Поммель через подставных лиц владел несколькими небольшими имениями.

Мы были молоды, учились у него и знали, что, если когда-нибудь примем под опеку одно из местных отделений Инквизиториума, будем поступать столь же рассудительно.

Вагнер сгреб в кошель свою часть гонорара и встал, но я не сдвинулся с места:

— Могу ли просить о минутке разговора?

— Конечно, Мордимер, — ответил Поммель.

Фаддеус, чуть помедлив, вышел из комнаты. Я был уверен, что снедает его любопытство — о чем намереваюсь говорить со старшим Инквизиториума?

— Чем могу тебе помочь? — Поммель, едва за Вагнером закрылась дверь, уставился на меня.

С Поммелем можно было не юлить, оттого я напрямик рассказал все, что услышал от купца Клингбайля.

— И сколько предложил?

— Двести задатка и полторы тысячи, если выгорит, — ответил я честно.

Старший Инквизиториума тихонько присвистнул:

— И чего хочешь от меня, Мордимер?

— Чтобы выдали мне охранную грамоту на допрос Захарии Клингбайля.

— С какой целью?

— Дознание по факту, что он мог стать жертвой колдовства. Ведь в этом призналась два года назад Ганя Шнифур, верно?

Ганя Шнифур была хитрой и злокозненной ведьмой. Мы сожгли ее в прошлом году после длительного расследования, которое, впрочем, принесло прекрасные плоды. Благодаря этому пламя костров на время разогнало хмурую тьму, окружавшую Равенсбург.

— А подтвердят ли это протоколы допросов?

— Подтвердят, — ответил я, поскольку сам составлял протокол (писаря затошнило во время пытки, и кое-кому пришлось его тогда заменить). Поэтому вписать еще одну фамилию навряд ли будет сложно.

— И отчего же мы взялись за это только через два года?

— Ошибка писаря.

— Хм-м?.. — Он приподнял брови.

— Клякса вместо фамилии. Небрежность, достойная осуждения. Но — просто человеческая ошибка. Однако, руководствуясь не слишком распространенным именем Захария, мы размотали клубочек.

— Ну коли так… — пожал плечами. — Когда хочешь отправиться?

— Завтра.