гой по собственной воле. И Давид знал, что поступил безнравственно, ибо он был благочестивым человеком в душе. Когда он вернулся со службы, он постарел и был сломлен тяжестью своих грехов. И он сам назначил себе покаяние, которое заключалось в том, чтобы проходить по улицам каждое утро в Шаббат, призывая людей к молитве.

Делать это было непросто, потому что Давид усердно трудился всю неделю в любую погоду, летом или зимой, и не было утром в Шаббат более усталого, слабого и разбитого человека, чем Давид. Тем не менее, он заставлял себя подниматься с постели еще до рассвета и шёл от улицы к улице по всему Полоцку, призывая людей проснуться и совершить молитву. Много раз призыв Давида будил меня утром в Шаббат, и я лежала, слушая, как его голос постепенно удаляется и затихает, и было грустно до боли, как щемит сердце от прекрасной музыки. В сером утреннем свете, когда не спала только я и Давид, а Бог ждал молитв народа, было очень одиноко, и я была рада ощущать тепло сестры, спящей рядом со мной.

Гои удивлялись, почему нас так беспокоило всё, что связано с религией – еда, Шаббат и обучение детей ивриту. Они злились на нас за наше так называемое упрямство, насмехались над нами и высмеивали самое святое. Но были и мудрые гои, которые всё понимали. Это были образованные люди, такие как Федора Павловна, которые подружились со своими еврейскими соседями. Они всегда относились к нам с уважением и открыто восхищались некоторыми нашими обычаями. Но большинство гоев были невежественными, недоверчивыми и злобными. Они не верили, что в нашей религии есть что-то хорошее, и, конечно, мы не осмеливались убеждать их в обратном, потому что в этом случае нас бы точно обвинили в том, что мы пытаемся обратить их в свою веру, и тогда нам конец. Ох, если бы они только могли понять! Однажды Ванка поймал меня на улице, таскал за волосы и обзывал, и вдруг я спросила себя почему – почему? – этим вопросом я не задавалась долгие годы. Я так разозлилась, что могла врезать ему, в какой-то момент я была готова дать сдачи. Но это почему-почему? жгло мне душу, и я забыла отомстить за себя. Это было так чудесно – я не могла найти слов, чтобы выразить это, но смысл был в том, что Ванка издевался надо мной только потому, что не понимал. Если бы он мог чувствовать моим сердцем, если бы он хоть на день мог стать маленьким еврейским мальчиком, мне казалось, он бы понял – он бы понял. Если бы он мог понять Давида Замещающего, прямо сейчас, без сторонних объяснений, как поняла его я. Если бы он мог проснуться на моем месте утром в Шаббат и почувствовать, как его сердце разрывается от странной боли, потому что один еврей преступил закон Моисеев, а Бог склонился, чтобы помиловать его. Ну почему же я не могу объяснить это Ванке? Мне было так жаль, что душевная боль была сильнее боли от ударов Ванки. Гнев и храбрость покинули меня. Теперь Ванка забрасывал меня камнями с порога дома своей матери, а я шла дальше по своим делам, шла не спеша. От того, что ранит больнее всего, я убежать не могла.

Была одна вещь, которую гои всегда понимали, и это деньги. Они брали любые взятки в любое время. Мир в Полоцке стоил дорого. Если вы не поддерживали хороших отношений со своими соседями гоями, они находили тысячу способов досадить вам. Если вы прогнали их свиней, которые перерыли ваш сад, или возразили против дурного обращения их детей с вашими, то они могли пожаловаться на вас в полицию, раздувая дело ложными обвинениями и привлекая фальшивых свидетелей. Если у вас не было друзей в полиции, то дело могло быть передано в суд, и тогда можно считать, что вы проиграли ещё до начала судебного разбирательства, если конечно у судьи не было причин встать на вашу сторону. Самый дешевый способ жить в Полоцке – платить по мере необходимости. Даже маленькая девочка знала это в Полоцке.

Возможно, ваши родители занимались коммерцией – обычно так и было, практически у каждого была своя лавка – и вы много слышали о начальнике полиции, сборщиках налогов и других царских агентах. Между царем, которого вы никогда не видели, и полицейским, которого вы, напротив, знали слишком хорошо, вы представляли себе длинную вереницу чиновников всех мастей, и все они тянули руки к деньгам вашего отца. Вы знали, что ваш отец ненавидел их всех, но видели, как он улыбается и кланяется, наполняя их жадные руки. Вы делали то же самое, только в меньшей степени, когда, увидев, что к вам по безлюдной улице приближается Ванка, вы протягивали ему огрызок своего яблока и заставляли себя улыбнуться. Эта фальшивая улыбка причиняла боль, вы ощущали черноту внутри.

В гостиной вашего отца висел большой цветной портрет Александра III. Царь был жестоким тираном – об этом шептались ночью за закрытыми дверями и плотно задвинутыми ставнями – он был Титом*, Хаманом*, заклятым врагом всех евреев, и всё же его портрет висел на почётном месте в доме вашего отца. Вы знали почему. Это играло вам на руку, когда полиция или государственные чиновники приходили по делам.

Однажды утром вы вышли поиграть на улицу, и увидели небольшую группу людей у фонарного столба. На нем было объявление – новый приказ начальника полиции. Пробравшись сквозь толпу, вы смотрите на плакат, но не можете прочитать, что там написано. Женщина в потёртой шали смотрит на вас и с горькой улыбкой говорит: «Радуйся, девочка, радуйся! Начальник милиции просит тебя радоваться. Сегодня над каждым домом должен развеваться красивый флаг, потому что сегодня День рождения царя, и мы должны его праздновать. Приходи и посмотри, как бедняки будут закладывать свои самовары и подсвечники, чтобы собрать деньги на красивый флаг. Это праздник, девочка. Радуйся!»

Вы понимаете, что женщина говорит с сарказмом, вам знакома такая улыбка, но вы следуете её совету и идёте смотреть, как люди покупают свои флаги. У вашей кузины лавка текстильных товаров, откуда открывается прекрасный вид на происходящее. Вокруг прилавка толпа, а ваша кузина и её помощница отмеряют куски ткани – красные, синие и белые.

«Сколько ткани потребуется?» – спросил кто-то. «Пусть я не узнаю о грехе столько, сколько узнал о флагах» – отвечает другой. «Как это всё сложить вместе?» «Обязательно нужны все три