Был солнечный воскресный день — тот день, когда я поехала к Маргарет в Саутенд-он-Си. У площади Пикадилли я накупила газет, предполагая, что большую часть дня мы проведем, бездельничая у моря, отдохнем на природе, а захочется — погуляем по набережной, где бегают дети с воздушными шариками, визжа как поросята, и тащат взрослых, жителей предместий, от прилавка к прилавку, — картины, которых Хиршфельдер, верно, насмотрелся вдоволь. Меня растрогал вид Маргарет — в красно-белом платье в горошек, она стояла на перроне одна. Первым делом она повела меня в библиотеку — как мне показалось, не очень охотно, уж не знаю, почему — ту самую, где Хиршфельдер работал до выхода на пенсию; это был кирпичный барак на окраине, угрюмо насупившийся под ярким солнечным светом, но библиотека оказалась закрытой, и тут Маргарет, видимо, все-таки пожалела, что не может показать мне стол, за которым он обычно сидел. Потом мы спустились на берег по улице, где он ходил каждый день, это была главная улица городка, но будто вымершая, вроде как после бандитского налета в каком-нибудь вестерне; кошка, свернувшаяся возле крыльца, пьяный, мочившийся на цветочную клумбу, клочья бумаги, кружившие на земле у железных решеток магазинов, хотя ветра не было; на фризе обшарпанного здания с куполом я разглядела немецкое слово «курзал»; но вот и отель, он неколебимо стоял на своем пригорке на берегу, пригнувшись под тяжестью тысяч и тысяч бездарно растраченных вечеров, и часть его фасада была затянута сеткой как для ремонта.

В номере не оказалось ничего, кроме стола, стула и кушетки, а на ней были разложены его странные записки, и я принялась их перелистывать, а Маргарет в это время стояла у меня за спиной. Страницы были от края до края исписаны на машинке, причем все записи имели одинаковый объем, и когда я, едва поглядев, убедилась, что даже переносы слов в точности совпадают на разных страницах, то бросила читать, даже не попыталась разобрать вставки, сделанные от руки, я стояла и прислушивалась к затаившей дыхание Маргарет. Потом она отошла, открыла окно, и тотчас же с улицы ворвался крик чаек, и я спросила, сколько же лет он сюда ходил?

Помню, она ответила не сразу, с опаской, как бы не сказать лишнее, не разболтать чего-то, что лучше сохранить в тайне.

— Годами это уже не измеришь, — сказала она, и в ее голосе вдруг послышалась усталость. — Должно быть, половину жизни.

Я все еще раздумывала над странным ответом Маргарет, когда она повела меня осматривать дом, в котором обитали призраки двух прежних жен Хиршфельдера; какие-то их черты сохранились — в пыли на каминной полке, в гардинах, плотно задернутых во всех комнатах, в фарфоровых статуэтках, там и сям белевших в гостиной среди высоченных штабелей книг, в модели парусника или в раскрытой шкатулке для шитья, словно сто лет назад позабытой на полу в кабинете. Пахло стиркой, покупным собачьим кормом, одеколоном; улыбка, с которой Маргарет открывала двери, точно там, за дверью, сию минуту появится он, медленно гасла, уголки ее губ опускались книзу, — я почувствовала смущение, как всегда, когда впервые приходишь к кому-то домой и все фантазии вдруг разом сменяются реальностью пространства восьмидесяти или ста двадцати квадратных метров, где ходили босиком, справляли нужду, не закрывая дверь уборной, или дремали перед телевизором, положив ноги повыше; и я попыталась представить себе: вот он сидит в кресле-качалке, листает альбом с репродукциями, иногда надолго задумывается, заложив пальцем страницу, напротив него — Маргарет, а за окном темнеет, собираются тучи и соседские дети запускают воздушного змея. Бой часов словно возвещал о приходе незваного гостя, — переглянувшись с ней, он напряженно прислушивался и снова откидывался в кресле, облегченно вздохнув — ведь никто не пришел, и в тишине словно потрескивали яичные скорлупки, словно что-то разламывалось чуть слышно, — при этом звуке мне почему-то представился часовой циферблат, который изгибается и вытягивается вниз, пока стрелки не начинают крутиться в пустоте.

Маргарет вдруг стало не узнать — так неуверенно она двигалась в своем собственном доме. Волосы, собранные в пучок, показались огромным пауком на ее затылке; она переходила из комнаты в комнату, то и дело оглядываясь, проверяя, иду я за ней или уже заблудилась среди штабелей книг, громоздившихся до самого потолка. С наигранной забывчивостью, которой любят иной раз пококетничать пожилые люди, она останавливалась и припоминала, что хотела сказать, однако рассказывала о пустяках, — как вдруг все тем же негромким голосом она сообщила о том убийстве. Я, конечно, не поверила, даже рассмеялась, когда она спросила, как бы я поступила, если бы мой муж в один прекрасный день признался, что убил человека.

— Молчали бы?

Я невольно покачала головой:

— Все зависит от обстоятельств.

— Как бы вы поступили?

Я пожала плечами.

— Молчали бы или сообщили в полицию?

— Не знаю, — сказала я, все еще с сомнением. — Но если бы сообщила, это значило бы, что никаких колебаний у меня и не было.

Наша экскурсия к тому времени закончилась, я сидела в кухне напротив Маргарет, а она отрезала мне второй кусок яблочного штруделя, который с гордостью выставила на стол: любимый пирог Хиршфельдера, испеченный по случаю моего прихода. Не обращая внимания на мои протестующие жесты, она придвинула ко мне тарелку, смахнула со стола крошки, отряхнула и платье. Потом сняла очки, пригладила волосы и, опершись локтями на стол, приставив ладони к вискам, посмотрела на меня. На кончике ее носа блестели капельки пота, взгляд был неотступно-настойчивым.

То признание Хиршфельдер сделал за несколько дней до своей смерти, и, услышав о некоторых подробностях, я пришла к твердому убеждению, что для Маргарет все это крайне серьезно; Хиршфельдер часто звал ее, она входила в темную, непроветренную комнатенку, где он лежал со скомканным в изножье кровати одеялом, и всякий раз снова и снова заводил речь все о том же. Маргарет рассказывала, как блестели его глаза, как они отчаянно перекатывались, словно две блестящие капли, — казалось, в них сгорала его жизнь, и еще она говорила, что было в них умоляющее, настойчивое старание убедить, и, слушая Маргарет, я всему поверила. Потому что сыграть все это с подобным накалом эмоций она бы не сумела; я слушала со смешанным чувством любопытства и неприязни и пыталась представить себе, как она сидела у его кровати, уговаривала, утешала, отвергала его подозрения, убеждая, что не считает его сумасшедшим или фантазером.

― Воспаление легких, — сказала она, недоумевая, — очень уж безобидно звучали эти два слова. — В наши дни от этого не умирают!

Я-то как врач знала кое-что другое, но промолчала.

― В начале апреля еще купался в море, а через месяц умер, — добавила она. — За этот месяц я узнала, что может сделать с человеком болезнь.

Я удивилась: купаться весной в холодной воде — что за блажь? — хотела переспросить, но она продолжала:

― Я просто не могла больше слышать, как он обвинял себя.

В ее тоне слышалась неподдельная горечь, но, помню, она не раз упоминала, что он часто изводил ее из-за какой-нибудь ерунды, и еще помню, она тут же, спохватившись, умолкала, словно ей казалось кощунством хотя бы на минуту усомниться в его непогрешимости. Но когда я въедливо цеплялась к обмолвкам, признавалась, что он буквально выматывал ей душу своим брюзжанием, если она забывала поставить на место какую-нибудь книгу, и настоящая трагедия могла разыграться, случись ей покормить чужую собаку или привести в дом соседских детей — побаловать чем-нибудь сладким, а после выходов в гости, — всего-то раза два, — к скульптору с женой, которые жили на той же улице, или к одному коллеге, сотруднику библиотеки, — всегда за что-нибудь устраивал ей разнос. Вполне в его духе было и то, что в первый же день своей болезни, свалившись с высокой температурой, он наотрез отказался лечь в больницу, заявив, что были в его жизни катастрофы и пострашнее, и из чистого упрямства потребовал не пускать на порог врачей. Вначале она в общем-то не встревожилась: простуда, решила она, ничего необыкновенного, тем более весной, — с моря давно уже дул теплый ветер, приносивший песчинки пустынь, и чайки, раскрыв неподвижные крылья, парили в этом ветре над головами гулявших по набережной людей.