палец хавеи. Внутри Иды сама собой просыпается настороженность, но все в порядке. Директор не вредит.

– Так-то, на самом-то деле, и от отзывов от этих… Ни жарко ни холодно. Финансирование сокращают который год уже. А народу все меньше ходит. Ты же видишь.

Конечно, Ида видит. Она в оранжерее каждый день. Ей совсем не интересно наблюдать за посетителями, но трудно не заметить, что в этом году их меньше, чем в предыдущем, а в предыдущем было меньше, чем еще год назад. Другое живое интересует их все слабее – живое вообще. Людей вообще. Все слабее.

Но внутри Иды от этого ничего не меняется. До тех пор, пока она может быть в оранжерее, может заботиться о растениях, ей все равно, будет ли кто-то приходить сюда.

Перебирая луковицы нарциссов, она вновь прислушивается. Валентин Петрович еще немного повздыхал и теперь ретируется к себе в кабинет в административном корпусе. Ида думает, что он не сделает ей ничего плохого, – точнее, слышит это: дыхание сотен и сотен зеленых листьев, их слабое движение говорит ей, что это так. Инвалидная квота, да. Но еще он понимает: оранжерее нужна именно такая, как она, – нужна она. Валентин Петрович совсем не похож на Иду, но и он в состоянии оценить ее великую сосредоточенность, то, как она погружена в зеленую жизнь, как хорошо угадывает болезнь и гниль и как быстро может вылечить; ее странную связь с семенами и побегами, клубнями и черешками, и листвой, и цветками, и корнями. Поэтому Ида – но она никогда не пользуется этим – знает, что ее не накажут.

Другое живое вокруг слегка колышется, дышит покойно, льнет к ней – подтверждает.

ЛЕТОМ

Зимой люди ходят каждый день. Они говорят: в оранжерее так спокойно, так тихо. А зимой еще и тепло, и можно увидеть зеленое – поэтому и ходят. Летом зеленое можно увидеть где угодно. И людей нет.

На самом деле в оранжерее никогда не спокойно. Здесь постоянно происходит что-то. Ведь живое не замирает ни на минуту, думает Ида, вперевалку припрыгивая по центральному проходу с мягкой тряпочкой и пульверизатором. В этом же и есть смысл его, живого: не прекращать. Широкие и узкие пластины листьев увлажняют воздух, насыщая его водными парами, – транспирация. Ида работает в оранжерее долго, и у нее всегда мягкая кожа. Проходя мимо, она касается кончиками пальцев тех веток и листьев, что нависают низко. Пальцы ее тонки и чутки.

В полдень появляется группа детей с двумя женщинами. Это немного странно: Ида не уверена, но разве сейчас не каникулы? Все эти дети должны быть где-то в других местах, причинять вред и портить что-то другое. Она настораживается заранее, напрягает спину, сидя в своем уголке и протирая широкие листья монстеры. Но дети ведут себя смирно. Возможно, боятся взрослых. Одна из женщин рассказывает им про растения, и несколько девочек даже слушают.

– Помните, что мы с вами обсуждали? Днем происходит фотосинтез. За счет него растения питаются. А ночью – дыхание, потому что растениям нужно дышать, как и нам.

Кто любит говорить, регулярно говорит или глупость, или неправду. Ида поджимает губу и молча поправляет женщину. Растения дышат круглые сутки, но ночью дыхание активнее: днем они держат устьица закрытыми, чтобы не терять влагу. Другое живое умеет любить то, что вокруг него, умеет сделать так, чтобы ничего не портить, не причинять вред, – поэтому кто-то дышит днем, а кто-то ночью; поэтому все ее подопечные прекрасно себя чувствуют в этом маленьком тесном оазисе под стеклом. Если бы сюда набилось столько же людей, думает Ида, они не протянули бы и пары суток. Они не любят, не умеют, не слушают и не чувствуют ничего. Они перекалечили бы друг друга, сначала лаялись бы, потом начали грызться, потом оттеснили бы тех, кто слабее, или ранили бы, или убили.

Если бы все растения оранжереи разом задышали в полную мощь – а ведь растение дышит всеми своими частями, дышат и листья его, и стебли, и корни, и даже отделившиеся семена, – уже через полчаса концентрация кислорода под сводом упала бы настолько, что здесь стало бы вредно находиться. И тогда растения, конечно же, прекратили бы, потому что интенсивность их дыхания зависит от газового состава среды, потому что они не враги ни себе, ни другим.

Ида здесь немного неправа, но лишь кое в чем. А кое-что она знает, как узнаёт и многое другое, когда касается коры и ведет пальцами по длинным светлым черешкам, когда вслушивается в незаметное, почти ненастоящее шевеление зеленой лиственной массы по бокам, над головой, на уровне пояса. Если все растения оранжереи задышат так интенсивно, как только могут, через полчаса ей начнет недоставать кислорода. Возможно, придется присесть. Закружится голова, собственное дыхание сделается частым, неглубоким. У нее здоровое сердце, и она не курит, но еще через полчаса уже точно потеряет сознание. А еще через полчаса уже вполне можно ждать…

Ида улыбается своим фантазиям и поглаживает тонкий лист филодендрона, похожий на причудливый старинный музыкальный инструмент. Вы ведь не станете так делать, мысленно произносит она, произносит не всерьез, но через миг – за миг до того, как она отнимет пальцы от нежного, изящно вырезанного зеленого листка, – приходит шелестящий тихий ответ: нет, мы не станем, нет, ты нам нравишься, ты заботишься, нет, нет, мы тебя любим.

В середине июля уходит в отпуск Сима, а за ней – Мария Силантьевна, которая работает еще дольше Иды, она у них и за бухгалтера, и за секретаря, и за все остальное, с живым не связанное. Симу по возвращении Валентин Петрович зовет к себе в кабинет, и оттуда она вылетает раздосадованная и раскрасневшаяся и проносится по центральному проходу оранжереи и, долетев до Иды, притормаживает и мерит ее злобным взглядом. Сима – затюканная, сутулая, неухоженная тетка с бесцветным лицом – не произносит ни слова, но Ида прекрасно слышит ее. Тебя-то не тронут, конечно, ты ж у нас незаменимая, ты ж инвалид, а что мне ребенка кормить, то его не волнует, козел, вот козел, вот сволочь. Ида поворачивается к ней и смотрит. Листья и стебли вокруг вновь колышутся напряженно: чувствуют Симину злость. Сейчас она напоминает Леночку в тот день – Леночку тогда обидел муж, и она пила коньяк прямо в оранжерее, и накрутила себя к вечеру, и захотела что-нибудь уничтожить, и дальше получилось то, что получилось. Сима трезва, но она тоже может взбеситься. Тоже может повредить что-то, причинить кому-нибудь боль, и Ида настороже.

Однако Сима не делает ничего, лишь напоследок бросает на нее полный отвращения взгляд и покидает оранжерею навсегда.

Какое-то время спустя появляется Валентин Петрович, уныло обтирает рукавом перевернутое ведро, служащее Иде табуреткой, стремянкой и столиком, присаживается. Он частенько приходит к Иде, чтобы найти утешение в горестях, – проблемы с бюджетом, проблемы с сердцем, проблемы с детьми и внуками. Ида закономерно не вносит в разговор никакой лепты – даже не смотрит в его сторону, занимается своим делом, – но, возможно, именно это и привлекает директора. Ведь большинство людей говорят слишком много.

– А что я-то могу, вот скажи на милость? Что? Думаешь, мне это нравится? Не нравится, уверяю, совсем не нравится. – Тон у Валентина Петровича такой, как будто она ему возражает. – Мы прибыли уже сколько месяцев не приносим. Практически в минус работаем. Как мне штатные единицы объяснять?

Ида наносит широкой кисточкой специальный состав на кору теофрасты.

– Мне, чувствую, скоро предстоит и Марии Силантьевне предложить на полставки… Ох, не знаю. Согласится ли? Пока не то чтобы край, но уже недалеко.

Листья и ветки покойно нависают над Идой и Валентином Петровичем. Влажно. Тепло. Директору слишком тепло: он оттягивает воротник. У него сердце.

– Кто сейчас в оранжерею пойдет? Пенсионеры, льготники? Рекламы в Интернете купить – так не на что. Кофейную машину вот поставил…

Против кофейной машины Иде возразить нечего – разве то, что ее надо кому-то обслуживать, а Ида с техникой не очень. Кроме того, стаканчики потом валяются по всей оранжерее. Хотя со школьным выпускным вечером не сравнить. При ней в оранжерее провели один-единственный, и от воспоминания о последствиях Ида всякий раз скорчивается. Главное – ей ведь пришлось уйти тогда: Валентин Петрович сказал очень настойчиво, Идочка, дорогая, иди-ка домой, слышишь, не надо здесь оставаться. Ида до сих пор не может себе простить. Того, что она увидела, придя наутро. Того, что сделали с живым. А оно не могло защититься, ведь Иды рядом не было.

Не надо, ты всегда защищаешь, всегда, заботишься, мы любим тебя.

Растения чутко воспринимают ее настроение, вбирают в себя побегами и листьями, как живыми зелеными антеннами. Они слегка шевелятся, почти незаметно, но, если приглядеться, можно уловить. Ида приглядывалась так много раз и видела, видела. Ток влаги в тканях заполняет клетки по очереди,