Ида. Директор мог бы не объяснять ничего. Но они работают вместе немало лет, и теперь, кроме них, в оранжерее почти не осталось сотрудников. Верочка, Светочка, Леночка – приходили и уходили. Леночка курила. Леночка не ушла. Двое крупных парней приехали за Леночкой, подняли за руки и за ноги, перевалили на носилки и вынесли.

Просто сиди здесь и просто слушай.

Ида поднимается и своей изломанной походкой церебральника выбирается в центральную галерею, отчего Валентин Петрович, продолжающий что-то бубнить, смолкает. Она на миг запрокидывает голову, поднимая лицо к стеклянному своду, и прислушивается, а затем молча зовет другое живое, чтобы обратить на себя его внимание, чтобы и оно прислушалось к ней, как в тот раз.

Когда это происходит, она глядит сперва в одну сторону, а затем в другую, убеждаясь, что дверь центрального входа для посетителей уже заперта. Служебную дверь директор тоже прикрыл. Он неплохой человек, думает Ида, аккуратный и в целом хорошо к ним относился. Ее поведение приводит директора в недоумение, он подумывает пойти за ней, но Ида возвращается в свой уголок, и берет его за руку, и спокойно садится на перевернутое ведро, вынуждая и его опуститься рядом, на пластиковый стул:

– Извините. Продолжайте.

И Валентин Петрович еще что-то говорит, и Ида видит, как он расстегивает пуговицу на воротнике, потом тянется в карман за платком: у него слабое сердце, а в оранжерее как будто становится жарче. Определенно – душнее. Ида не поворачивает головы, но чувствует, как позади и вокруг нее раскрываются устьица и расправляются листья, побеги вытягиваются к стеклянному потолку, корневые отпрыски проклевываются из земли, а кожура на набухших семенах лопается, обнажая проростки. Угроза, мысленно произносит она. Да. Это угроза.

И другое живое реагирует.

В конце концов Валентин Петрович замечает, что ему не по себе, и смолкает. Дыхание директора становится тяжелым, натужным, лицо начинает краснеть. Он хочет встать, но Ида не выпускает его руки (но ласково и осторожно, никаких следов) и смотрит прямо в глаза – пристально, неотрывно, внимательно. Она смотрит и смотрит, и этот взгляд держит Валентина Петровича, словно невидимая струна, а Ида не раскрывает рта, молчит: нет-нет, оставайся здесь, сиди, смотри на меня, на меня, на меня, просто смотри и слушай, слушай, ты можешь услышать их, если посидишь тихо, можешь почувствовать, слушай еще.

Так уже было, и получилось то, что получилось, и Ида не знает почему. Она так редко говорит. Не любит. Она знает, что слова не имеют никакой силы. Что те, из кого они льются потоком, водянистым и бессмысленным, не умеют проявлять внимание, не умеют почувствовать – как Валентин Петрович, как Леночка, которая тогда сидела, еле удерживаясь на краю водоема, в окружении искалеченных, разодранных ею в припадке злобы листьев и поломанных, вывороченных, страдающих стволов, и ее буквально рвало словами, она никак не могла замолчать, а потом вдруг вскинулась, внезапно собравшись уходить, и тогда Ида взяла ее за руку. Ласково и осторожно.

Возможно, будь они привычнее к молчанию, они могли бы не слушать, когда молчит Ида.

Но они не могут, и прямо сейчас Валентин Петрович сидит, уставившись на нее в ответ (ты хочешь услышать, слушай, оставайся здесь), и не делает больше попыток подняться со стула, хотя Ида его не держит, никаких следов, лишь совсем легонько сжимает влажное похолодевшее запястье. Хотя на лбу у Валентина Петровича собираются крупные капли, а лицо уже сильно красное, и он дышит ртом, но так и сидит, завороженный, и слушает то, что она не говорит ему, слушает, слушает.

Другое живое обступает их обоих и гудит в унисон Идиному молчанию.

Остается совсем недолго. Еще через пять минут директор оседает на пластиковом стуле, и довольно тучное тело свешивается на один бок, но не опрокидывается. Пульс у него слабый, дышит полноватый мужчина часто и неглубоко. Ида медленно отнимает руку от его запястья, перестает молчать Валентину Петровичу и наполняет легкие влажным, густым и плотным воздухом. Ей вдох тоже дается трудно: кислорода стало заметно меньше. Но у Иды сильное сердце, не как у директора. А Леночка курила.

Другое живое поводит над ней листьями, мясистыми и перистыми, склоняет побеги, щекочет ухо тычинками – иди, иди, мы закончим, здесь становится опасно для тебя, иди, мы тебя любим.

Перед тем как покинуть оранжерею, Ида выключает свет, и во мраке под стеклянным куполом вырастают темные тени – шевелящиеся, пробудившиеся, готовые. Растения дышат круглые сутки. Но ночью дыхание активнее.

ЗИМОЙ

Самое неприятное – сочетание прохлады и влажности. Это их убивает: при низкой температуре вода не испаряется, а задерживается у корней и у основания листьев. Каждое утро Ида проверяет термостат. Иногда просыпается посреди ночи и идет в оранжерею – одна, по темным улицам, по запорошенному снегом или обледеневшему асфальту.

Много недель оранжерея закрыта для посетителей. Иду не интересуют ни новости, ни разговоры – никогда, – но кое-что до нее все же долетает. Говорят, что сердечный приступ настиг Валентина Петровича на улице. Ида уверена, что это неправда, но, может быть, что-то здесь зависит от точки зрения?

Она сидит в своем уголке, возясь со все тем же шлангом. После того как их закрыли, Степа отчалил, и осталась только Ида. А шланг у них всегда был один.

Ида – и еще бухгалтерша.

Шаги Марии Силантьевны слышны издалека: это внушительное постукивание квадратных каблуков учительских туфель по каменному полу. Ида не прекращает возни с насадкой. Резиновый наконечник растрепался и слетает с крана. Она пробует подрезать его, но шланг вырывается из рук.

Звук шагов обрывается. Мария Силантьевна стоит над Идой молча и наблюдает. Через несколько минут Ида видит, как в ее сторону выгибаются обтянутые толстым капроном коленки: бухгалтерша присаживается на корточки и перехватывает шланг, чтобы придержать.

Другое живое вокруг сейчас не так оживлено, как в более светлое время года. Но Ида по-прежнему чувствует его – дыхание, шевеление, беззвучный шелест, ток соков вверх и вниз. Оно готово реагировать.

Ей удается достаточно ровно отделить поврежденный фрагмент шланга и приладить его к крану. На протяжении всего времени, что на это требуется, бухгалтерша молчит. Для большинства других людей такое поведение необычно, но ведь Мария Силантьевна любит цифры.

Их взгляды встречаются поверх свернутой кольцами черно-зеленой резиновой змеи, и Ида ждет.

– Систематические хищения, – произносит Мария Силантьевна. – Боюсь, он был слабым человеком.

Ида спокойно смотрит на нее. У бухгалтерши тонкие, сжатые в струну губы, которые она подкрашивает лиловой помадой, и маленькие холодные глаза за очками. Ида слегка презирает ее за равнодушие к другому живому. С другой стороны, Мария Силантьевна хорошо знает и может делать вещи, похоже, необходимые для того, чтобы оранжерея оставалась оранжереей, – вещи, которые Ида никогда не сумеет сделать сама.

– Но повторяться это не должно. И два инфаркта в учреждении – уже чересчур. Мне пришлось потрудиться, чтобы для прессы он умер у машины.

Другое живое не реагирует. Угрозы нет.

– Я смогу открыть нас через пару недель. Будут фотосессии. Молодожены, девичьи компании. Днем, под твоим присмотром. У тебя есть возражения?

Ида поднимает голову, медленно обводит взглядом зеленый полог над ней, вздымающиеся со всех сторон перистые султаны и широкие ладони-листья. Слушает. Возвращается взглядом к Марии Силантьевне и единожды мотает головой.

– Хорошо. – Бухгалтер распрямляет колени, вставая. – Я работаю здесь уже двадцать три года.

И, не добавляя ничего сверх этого, уходит.

Ветви мягко колышутся, будто передавая друг другу новости, будто бы обсуждая – прикидывая – оценивая. Ида прислушивается, собирая инструменты в ящик. Другое живое дышит и питается вокруг – и внизу, и сверху, со всех сторон, размеренно и спокойно.

Ида думает, что Мария Силантьевна не так уж любит слова. И, определенно, умеет проявлять внимание. В будущем это может стать проблемой.

Но пока угрозы нет, и Ида возвращается к повседневным трудам.

Алексей Провоторов

Молоко

Автобусная остановка стояла на самом краю села, а вернее даже – за краем, повернувшись серой кирпичной стеной к мокрому синеватому лесу. Остановка ссутулилась и скособочилась. Она не могла отсюда уйти.

А вот Славка мог и собирался. Он не любил лес. Ни вообще, ни особенно этот.

Автобус, старый, длинный, округлый ЛАЗ, грязный как бродячая собака, уехал, унес за собой свой сизый дым, запах топлива и звук мотора. Увез и маму, занятую очередной бесконечной ссорой с папой. Славка подозревал, что если бы они, как магниты, повернулись друг к другу правильными сторонами характера, то остались бы вместе навечно. Но они что-то напутали и теперь все чаще отталкивались, с каждым разом все больше отдаляясь друг от друга.

Славка старательно махал, пока автобус не сделался точкой, уползая все дальше по дороге вдоль