Но даже духов мы не боялись по-настоящему, потому что они были частью нашего мира, пусть и невидимой.

А вот чтó и как в городе, мы совсем не знали: мы видели его лишь мельком сквозь окна фургона хозяина, когда он увозил нас от наших семей.

Из увиденного мне больше всего запомнились люди — так много людей я никогда в жизни не видела. Они носились как угорелые, и, казалось, никто из них не знает, куда именно он бежит.

А на Икбала самое большое впечатление произвел автобус. Огромный, сверкающий всеми цветами пакистанский автобус — фары слепят, гудки мычат, словно стадо буйволов. Так он разгоняет уличную толпу, чтобы проехать.

— Вот мне хотелось бы сесть на такой автобус, — рассказывал мне Икбал, — устроиться у окошка и пару раз проехать через весь город, чтобы посмотреть, куда бегут все эти люди.

— Нет-нет, — спорила я, — лучше пойти в кино. Хочу посмотреть одну из тех историй про любовь, которые нам Карим иногда рассказывает. А еще там есть такие большие разноцветные плакаты, а на них история фильма и лица актеров. Некоторые из актеров такие известные, что их даже на улицах узнают.

— Актеры по улицам не ходят.

— Ты откуда знаешь? Некоторые ходят.

Еще мы говорили о наших семьях, о том, что мы еще помнили или что забыли и, возможно, никогда уже не смогли бы вспомнить. Я, например, уже совсем не помнила отца и только чуть-чуть маму. Икбал же помнил все, каждый предмет в хижине, где он жил, и как его отец каждое утро перед рассветом спускался к реке для омовения, и как он потом с мокрыми волосами шел к конюшне.

Как-то раз Икбал признался, что по ночам перед сном перебирает в голове свои воспоминания, одно за другим, из страха что-то забыть.

— Зачем это тебе? — спросила я.

— Нужно.

— Для чего?

— Для того, чтобы уйти отсюда.

Про побег я с ним больше не говорила, чтобы его не смущать. Я знала, что он сказал не всерьез, хотел пустить нам пыль в глаза, а может, просто сам хотел в это верить. «Ничего плохого тут нет», — думала я.

И еще думала: «Но если бы это было правдой!»

Но чтобы сбежать, нужно знать, куда идти и что делать в городе, которого я боялась. Кто бы там обо мне позаботился, среди всех этих звуков, которые я и назвать как не знала? Уж лучше судьба Карима, лучше на всю жизнь оставаться с Хуссейн-ханом.

Только вот доносить я ни за что бы не стала.

Может, поэтому, несмотря на все усилия, мне никак не удавалось по утрам дотянуться до края окошка в уборной: я боялась, что у меня это получится.

Да и потом, зачем сбегать такому мастеру, как Икбал? Ведь его скоро отпустят за отличную работу. Бежать было просто глупо.

Так что я ничего ему не говорила.

А через три дня после нашего разговора — в день приезда иностранных гостей — во время пятиминутного перерыва Икбал сделал то, что потрясло всех.

Это было необычное утро. На глазах у иностранцев Хуссейн не мог с нами плохо обращаться.

А нам нужно было показывать, как мы счастливы и всем довольны.

«Это мои ученики, — говорил хозяин ласково. — Я вытаскиваю их из голода и нищеты, учу честно работать, все ради них, ради лучшего будущего. Они мне как родные дети».

Не знаю, верили ему иностранцы или нет. Они вообще странные: одеты всегда элегантно, а глаза холодные. Иногда приходили женщины, с голыми руками и ногами. У них приятно пахли волосы, они смотрели на нас улыбаясь и говорили: «Какие прелестные детки!»

Не уверена, что мы и впрямь выглядели прелестно.

Как бы то ни было, в то самое утро наш завтрак был намного плотнее, чем обычно, и этого уже хватило, чтобы мы развеселились. Мы болтали и смеялись, стоя в очереди к грязной шторке уборной — «двери рая», как ее прозвал какой-то богохульник.

«Болваны» уже вернулись из-за шторки, и в тот день, специально для иностранцев, их не приковали на цепь.

— Тихо, дети, тихо! — прикрикивала хозяйка, пока мы пихались и хихикали в очереди; но голос ее при этом не был грозным, как обычно. И Хуссейн, который обычно просыпался поздно и выползал из дома подтягивая штаны, с опухшим от сна лицом, сегодня был уже давно на ногах, суетился, потел и что-то беспрерывно тараторил.

Карим страшно боялся, что что-то пойдет не так и обвинят в этом его. Ковры, которые мы уже соткали, ждали покупателей на складе, а те, над которыми мы еще работали, были красиво разложены на станках. В общем, в воздухе витал дух праздника.

Я ждала своей очереди — маленькая Мария вцепилась мне в юбку, Али и Салман без конца толкались и щипались, — я чувствовала что-то странное, словно в груди у меня гулял ветер. Мне казалось, что сегодня я точно подпрыгну очень высоко, даже взлечу, и смогу наконец ухватиться за край окошка под крышей нашей уборной.

Никто, конечно, не мог даже представить себе того, что произошло в тот день.

Икбала не было с нами в очереди, он сидел у своего станка, но никто не обратил на это внимания. Как я говорила, в те дни мало кто с ним общался, потому что ему все завидовали — к тому же хозяин некоторое время назад снял с него цепь, и это только подлило масла в огонь. Да и Икбал держался сам по себе; казалось, он размышлял о чем-то очень серьезном.

Я так и не попала в уборную в то утро и так и не дотянулась до своего окошка с веткой миндального дерева.

Интересно, что некоторые детали помнишь даже по прошествии многих лет — так ярко и четко, словно это случилось вчера. У меня до сих пор перед глазами эта сцена, и до сих пор у меня колотится сердце, когда я вспоминаю об этом.

Я помню, как Хуссейн нервно ходил вдоль нашей очереди. Как он вдруг остановился, перестал махать руками и побледнел, глядя куда-то за наши спины. Я помню его расширенные от ужаса глаза и медленно открывающийся рот с желтыми от табака зубами. Мы обернулись все разом, словно по команде. Я никогда не забуду того, что мы увидели.

Икбал стоял у своего рабочего места. У него за спиной был ковер — тот самый удивительный голубой ковер со сложным цветочным рисунком, какого никто из нас раньше не видел, и ковер этот был совершенным. Икбал выполнил работу почти на треть, работая лучше и быстрее всех нас. Иностранцы сошли бы с ума от такого ковра.

Икбал тоже был бледным, но все же не таким белым, как Хуссейн-хан. Он держал в руках нож — такими мы обрезали нити на узлах, — а потом поднял его над головой, обвел нас взглядом, поглядев на каждого в отдельности, спокойно повернулся и начал разрезать ковер сверху донизу, ровно посередине.

«Нет, — подумала я, — пожалуйста, только не это!»

В тишине, что воцарилась в мастерской, отчетливо был слышен треск разрезаемых нитей.

Спустя мгновение Хуссейн-хан завопил, как раненый зверь. Закричала хозяйка. Закричал Карим, который все повторял за хозяевами. На наших глазах они бросились через мастерскую, поднимая облака пыли и пакли, натыкаясь друг на друга, спотыкаясь и чертыхаясь, но бежали они как-то медленно, как во сне, когда все бежишь, бежишь и никак не можешь добраться до цели.