клетки, я обернулся и увидел, что она все еще смотрит на меня. О причине этого неожиданного внимания я догадался уже в квартире: несомненно, это была та женщина, к которой я звонил ночью. «Интересно, что она сейчас подумала обо мне?..»

Как и вчера, к вечеру началась гроза. Молнии непрестанно раскалывали небо, оглушительно трещал гром. Я несколько раз задремывал в кресле под однообразную музыку дождя. Потом, чтоб развеяться, сварил себе кофе. На этажерке у окна, в вазочке, я нашел, поверх вороха разных бумажек, распечатанную пачку «Клана» и, поблагодарив судьбу за столь приятный сюрприз, взял одну из трубок хозяина и начал перемежать курение прекрасного табака с питьем прекрасного кофе.

Проводя так время и лениво думая обо всем понемногу, я снова вспомнил женщину, встретившуюся мне на лестнице. Вот, должно быть, переполошил я их вчера своими звонками. «А что делать, когда гремят так, что спать невозможно?.. — Да они не гремели. Греметь могли где угодно, в таких домах всюду слышно будет… А окно? — А окно — вообще глупости. Где оно только не могло разбиться… И чего я к ним, действительно, привязался?..»

Мои дремотные размышления были прерваны громким щелканьем. Я вздрогнул. Щелканье повторилось: раз, другой. Затем что-то затряслось и забулькало, забормотало, и я с облегчением понял, что это подает признаки жизни холодильник Николая Ивановича.

«Однако я все же нервный. Может, переутомился? Надо в зеркало посмотреть…»

Когда я подошел к зеркалу в коридоре, в дверь громко и требовательно постучали. Звук показался мне необычным: стучали словно не рукой, а тростью или зонтиком. Или ключом. Я, не задумываясь, открыл дверь, а… за ней никого не было.

Я даже тряхнул головой от неожиданности. Можно было ожидать чего угодно, и только не этого. Я готов был поклясться, что слышал стук. Может, кто пошутил и убежал? Ерунда, я сразу открыл дверь, никуда бы он не убежал, я бы заметил. На обеих площадках свет горит…

Как только я подумал о свете, сразу на обеих площадках, цокнув в унисон, перегорели лампочки, и коридор залила ночь.

Это было уже слишком. Я отпрыгнул в комнату, захлопнул дверь и некоторое время стоял, привалившись к ней спиною, и с с гадким чувством ожидал: вот-вот опять стукнут. Но дверь молчала.

От нечего делать я взял на кухне веник и совок и начал подметать в комнате. У меня уже было твердое чувство, что ночь пройдет так же по-дурному, как и прошлая. Обидней всего было то, что я не понимал, в чем дело, и никто на свете не мог бы ничем помочь мне.

Пол был чистый и, скоро соскучившись без толку подметать, я сел на свое кресло, положив веник и совок. Все было тихо. Только дождь шумел за окнами. Я взял недочитанного Плавта и открыл на заложенной странице. Но чтение опять не пошло: я все ожидал, что вот-вот что-нибудь случится. Но все было тихо, долгое время. Столь долго, что я даже попытался уверить себя, — впрочем, без особого успеха, — что больше ничего не будет. Однако я ошибся: через несколько минут раздался стук в окно. Стук был тот же, сухой, словно палкой или ключом, и настолько убедительный, что я было даже побежал к окну; но как вспомнил, на каком этаже нахожусь, меня оторопь взяла. В этом доме совершалось что-то невероятное… или же у меня были галлюцинации. Я все-таки подошел к окну и посмотрел вниз. Никого на улице не было.

«Вот так и сходят с ума… — обреченно подумал я и вспомнил Николая Ивановича. — Бедный, и ему, небось, выпало подобное. Да еще в незнакомом месте, и больному. То-то он про колдунов да талисманы и рассказывает. Да, а что она все-таки искала? И что дальше было?..» — Я задумался над историей Николая Ивановича, вспоминая ее во всех подробностях. Дойдя где-то до середины, я почувствовал, что понемногу проникаюсь настроением моего друга. Мне стало неуютно в комнате; и это ощущение неуютности все нарастало, нарастало, все больше и больше походя на беспричинный страх. Словно неизвестный и невидимый враг угнетал меня, вжимая в кресло. Я пытался шевельнуть рукой или ногой, но не смог. И, будто убедившись в моей беспомощности, тайная сила начала действовать в открытую. Книжный шкаф покачнулся, и сами собой медленно растворились дверцы. Я хотел крикнуть, но губы мои онемели. Ветер колыхнул занавеску на балконной двери, и я, оцепенев, глядел, как всплывает в комнату сгусток темноты. Пахнуло холодом и гнилью. Сгусток подполз ко мне, и мне показалось, что я различаю его формы: руки, торс, голову, даже черты лица. Он смотрел на меня. Мне хотелось вжаться, вдавиться в кресло, забиться под него, провалиться под пол, но я сидел как прикованный, не смея даже вздохнуть. Он еще поглядел на меня и, повернувшись, медленно пошел к этажерке с вазой. От сознания своего бессилия меня обжег стыд, а следом за стыдом, как часто бывает при незаслуженном унижении, пришла холодная ярость. Когда он отвернулся от меня, я вскочил и кинулся на него, — но нога внезапно сделалась мягкою, подломилась, — и я упал лицом вниз и проснулся. Комната была пуста.

Злость переполняла меня. Я расхаживал, прихрамывая, по комнате и морщился от мурашек, колющих отсиженную ногу. В глазах моих, видимо, полыхали молнии, не хуже тех, которые все еще не унимались за окном. В раздражении неоднократно я помянул уже не лучшими словами ни в чем не повинного Николая Ивановича, да и себя тоже. Дернуло же меня согласиться ночевать здесь. Нет, чтоб отговориться как-нибудь, поводов достаточно. Хотя кто ж знал, что я сойду с ума именно в этой квартире?

Такими размышлениями я уже почти остудил свою злость. И тогда опять постучали в дверь. Не веря своим ушам, я что есть силы ущипнул себя за ногу. Стало больно. Значит, все же не сплю…

Стук повторился, все тот же: требовательный и сухой. Злость опять прошла по мне ледяной волной. Я поднял с полу забытый в комнате совок и решительно направился к двери.