Наверное, хорошо, что она не видела его мертвым — говорят, он лежал на газоне, под окнами… Она не выдержала бы этой картины, сорвалась бы, забилась в крике, наговорила бы лишнего. Алина была рада, что эти воспоминания сейчас не терзали ей душу. У них с Олегом все было совсем не так, как с Абдуловым. В Олеге было что-то… Что-то такое, от чего она спиной, всей кожей всегда ощущала его присутствие. Когда он входил, вся напрягалась от ожидания и предчувствия чего-то — любви, наверное… В нем завораживало все — как разговаривает по телефону, как курит, как смеется, как ведет машину, как оборачивается и смотрит… Каждое движение казалось неотразимым, пленительным. От его манеры говорить тихо, мягким голосом у нее просто кружилась голова. Олег тогда носил косичку — смеялся, что решил не стричься, пока не закончит университет, а университет он бросил на третьем курсе… Как она от нее тащилась! Ей всегда хотелось протянуть руку, содрать с косички резинку и посмотреть, какой длины его каштановые волосы. Потом, когда у них начался роман, она так и сделала. Оказалось, его волосы достигают лопаток… Потом он все равно постригся — начальник телекомпании Кечин не мог допустить, чтобы у Абдулова работали длинноволосые продюсеры. И однажды он появился в студии наголо обритым — и все равно, видела Алина, он был неотразим. Но та его косичка… Не забыть. Она всегда надеялась, что он еще раз отрастит такую же.

Этот образ — каштановые волосы на лопатках, она дотрагивается до кончиков осторожно, нежно, постепенно переводя пальчик на теплую смуглую кожу спины, потом отступает назад, не в силах оторвать взгляда от его плеч, Алина хочет, чтобы он обернулся, а он, как назло, не оборачивается, и она не выдерживает, сама обнимает его сзади за плечи, — этот образ доконал ее. Пальцы задрожали, вспоминая тепло его кожи — ей всегда так нравилось до него дотрагиваться, ей казалось, что их кожи притягиваются, липнут, взаимопроникают, и в такие минуты к ней приходила догадка — они созданы друг для друга. «Ты приятный на ощупь…» — в первый раз сказала Алина. Олег расхохотался… Расхохотался… Олег… Неужели это было? Неужели это могло быть?

Она заплакала навзрыд, судорожно, захлебываясь, с икотой, так что через пять минут рыданий уже чувствовала себя смертельно уставшей, без сил.

Марфа, стоя у двери в коридоре и прислушиваясь к звукам, доносящимся из покинутой ею комнаты, только головой покачала.

У Абдулова на душе было погано, хотя со стороны вряд ли кто-то мог бы это заметить. Выучка хорошая. Попробуй-ка сделай карьеру в такой перегруженной конкуренцией среде, как телевизионная! Чему угодно научишься — и по костям ходить, и задницы лизать, и притворяться влюбленным, и притворяться вдохновленным, и маневрировать, и демагогию разводить, и кусок хлеба у коллеги прямо из горла вынешь… Впрочем, при чем тут телевидение? Везде так, где крутятся большие деньги (особенно «черный» нал), где на карту поставлены большие блага, где популярность выражается суммой прописью и все — будущее, настоящее — зависит от того, как часто мелькает твоя физиономия на экране, на сцене, на подиуме, на презентациях в компании с влиятельными людьми. Везде так, где по существующему порядку вещей есть несколько звезд — и масса безымянных тружеников, есть «небожители» — и толпа серых исполнителей их идей, есть короли и королевы — и армия копошащихся «муравьев»… Здесь скромность неуместна, она — удел дурачков, беспросветных идеалистов, что в конечном счете одно и то же.

Абдулов прошел эту школу с первой ступени. Он был талантлив, но не теми талантами, которые были в ходу при советской власти. Главный талант Абдулова состоял в предприимчивости, и как он мог развернуться на телевидении до перестройки? Играть в активного комсомольца ему было скучно и противно, хотя многие из подающих большие надежды коллег приспосабливались именно по этой линии. Но от комсомольской жизни несло серостью, мертвечиной, тошнотворной необходимостью лицемерить через силу и без всякого удовольствия. Пылать энтузиазмом по поводу очередных решений очередного съезда КПСС уже при перестройке, когда повеяло ветром перемен, было глупо — Абдулов с удивлением взирал на коллег, которые восхищались Горбачевым, возмущались ретроградами из ЦК и с воодушевлением обсуждали тему перехода с двухсменной работы предприятий на трехсменную. «Социализм с человеческим лицом» навевал тоску и вызывал рвоту. А звала свобода.

Абдулов взлетел на демократической волне, как и многие телезвезды 90-х. Он выдвинулся на страстном, почти искреннем, лишь иногда слегка (совсем чуть-чуть!) лукавом обличении перестройки и ее отца. Тогда они и придумали «Вызов времени» — двухчасовую политизированную передачу с элементами развлекухи, ввели на телевидении новый образ журналиста — не застегнутого на все пуговицы диктора, без запинки выговаривающего вылизанные редактором безупречные литературные тексты, а живого человека «с улицы». В их «Вызове» царили дух команды и непосредственный тон общения. Они были группой молодых, якобы непосредственных, живых, не без недостатков и слабостей (этим и милых зрителю) репортеров, иногда сбивавшихся и на жаргон, и на просторечие, иногда подыскивающих нужное слово или оговаривающихся… Безыскусных и якобы наивных и потому задающих по простоте душевной неудобные вопросы власти.

Ну и что, что сегодня невозможно без чувства неловкости смотреть и слушать те передачи и те репортажи — в нос шибают демагогия и нетерпимый тон. Тогда казалось — все это правда, и так надо, пусть даже есть немного «наигрыша», пусть слегка пережимаем, пусть чуть-чуть нагнетаем, но ведь ради благого дела, ради победы «хороших парней»… У Абдулова получалось — у него, помимо располагающей внешности, обнаружился и актерский талант. Он умел делать эффектные паузы, подпускать в голос дрожи, глазам, если надо, придать выражение непоколебимой решимости («решучести», как они шутили у себя в кулуарах, им нравилось это украинское слово, другое любимое было белорусским — «помяркоуный», например: «Приезжаю в Швейцарию, кругом — помяркоуные швейцарцы…»).

В начале 90-х Абдулов и его ребята вошли в моду, их буквально рвали на куски, знакомства с ними искали многие влиятельные люди, им предлагали баллотироваться в депутаты, но Абдулов не согласился, к их популярности жаждали приобщиться антрепренеры и атаманы хилого тогда еще российского шоу-бизнеса. Кассеты с их передачей стали распространяться по регионам, презентации их программ проводились в клубах и Дворцах культуры, время от времени они отправлялись на гастроли — устраивали выездные представления своей передачи. Вот тогда они первый раз и вкусили, что такое свобода! И если бы Абдулову предложили дать формулировку свободе, то он, не задумываясь, выпалил бы: «Свобода — это деньги!» А потом на телевидение пришла массовая реклама… И свобода «по-абдуловски» оказалась просто безграничной. Вот тогда было по-настоящему хорошо. Денег было навалом, популярность зашкаливала, а начальников над Абдуловым никаких не было. Но жемчужное время продлилось недолго. На телевизионный рынок пришли серьезные дядьки с рыбьими глазами и принесли — ну, разумеется, опять деньги. Но такие деньги, о которых и помыслить было невозможно, подобные цифры в головах советских людей просто не умещались. А кроме этого, они принесли собственные правила игры. Абдулов и подобные ему телезвезды получили хорошее содержание. Очень хорошее содержание плюс высокую должность, но играли они уже по чужим правилам… А с некоторых пор своим сверхъестественным чутьем Абдулов стал понимать, что уже не в фаворе у боссов. Отчего, почему, непонятно. Да и так ли оно на самом деле? Он наверняка не знал. Но было какое-то чувство, интуиция…