А Костов был «первый парень на деревне», что ему всегда не нравилось. Костову с юных лет очень не нравилась собственная внешность. Он смотрелся по утрам в зеркало и каждый раз с отчаянием отмечал, что ему не нравятся эти слишком большие зеленые глаза, эти слишком темные вразлет — как назло! — брови, этот слишком деликатный, прямо по-девчачьи деликатный носик, этот до отвращения утонченный подбородок. Но самое худшее — кожа! Это был просто ужас. В то время, как одноклассники тратили силы в отчаянной борьбе с прыщами, кожа Костова оставалась гладкой, к тому же имела безупречный розовый оттенок. Девчонки в школе на него заглядывались — даже старшеклассницы, а уж ровесницы и их подруги из младших классов прямо умирали по нему, вечно краснели и хихикали, столкнувшись с ним в коридоре, специально заглядывали в класс во время урока, делая вид, что ошиблись дверью… А сами сунут голову в дверь и, пока лепечут для учителя: «Извините, мы ищем кабинет биологии…», таращатся на него во все глаза.

А Костов был очень спокойный, флегматичный — не тупой, а флегматичный парень, и в том возрасте, когда авторитет у приятелей стоит больше, чем успех у сотни девчонок, чрезмерное внимание этих дур его мало радовало. Ему всегда казалось, что из-за нежной внешности мальчишки-ровесники его презирают, приятели не воспринимают всерьез, а взрослые считают пай-мальчиком и размазней. У некоторых знакомых взрослых дядек при виде его глаза становились сальными, руки потели, а язык нетерпеливо облизывал губы…

Что делать с этой дурацкой внешностью, Костов не знал. Как человек спокойный и справедливый, он не мог завоевывать авторитет у мальчишек мордобоем — ему было противно, да и не был он по природе драчуном. Драка ему представлялась глупым занятием, недостойным разумного человека, который должен уметь решать все проблемы путем переговоров, используя голову. И все же когда ему удавалось заполучить синяк под глаз, или ссадину на губу, или шрам на скулу, он смотрел поутру в зеркало уже без прежнего отвращения. Он с удовлетворением вертел головой, подставляя зеркалу то одну щеку, то другую, разглядывая «приобретение», представляя, как на него отреагируют в школе…

В конце концов он придумал, что ему делать — он занялся самыми брутальными видами спорта, справедливо полагая, что уж они-то преобразят его внешность в нужном направлении. Тяжелая атлетика, бокс, дзюдо, тренажеры… Через какое-то время упорной работы над собой Костов заметил, что его руки обросли выпуклыми бицепсами и их оплели набухшие вены, шея помощнела, лицо огрубело и обветрилось, резко обозначились носогубные складки, нос был сломан в боксерском поединке (потом, правда, практически безупречно починен, но осталось видно, что БЫЛ СЛОМАН), брови поредели, покрывшись заработанными в тех же поединках шрамами, уши в заломах, как осенний лист на мостовой… Костов взял манеру носить на лице трехдневную щетину а-ля Хавьер Солана. Теперь кореша уже не смотрели на него свысока и ни один встречный мужик уже не посмел бы кинуть в его сторону сальный взгляд. Но бабы! Бабы — стихийное бедствие какое-то! — шалели от его нового вида еще больше.

И что ты будешь делать! — Костов своим успехом у женщин совершенно не пользовался. Он был слишком спокойный и серьезный юноша, а потом молодой мужик, да и нравилась ему все годы Инга, только Инга, и никто другой не был нужен. С Ингой у них сладилось все спокойно, ровно, без страстей и эксцессов — у Костова все было так. И все у них было хорошо, и вместе им было хорошо — по крайней мере, так думал Костов, пока вдруг однажды, после пятнадцати лет совместной жизни, супруга не отправилась в научную командировку в Бразилию. Уехала на неделю… и не вернулась, так и осталась за океаном. Что? Отчего? Почему? Так Костов никогда и не понял, пребывал в недоумении. Она не писала и не звонила, лишь время от времени до него доходили вести с оказией через третьи руки, что все у нее в порядке, что она просто там живет, работает по специальности, занята, как и прежде, наукой… Через пару лет кто-то из знакомых сообщил ему, что Инга переселилась в Израиль и что у нее по-прежнему все хорошо… Самое удивительное, что, судя по всему, и в помине нигде рядом не было никакого другого мужчины. Что это было? Может быть, дело в том, что Инга — такой совершенный ученый, затворник-отшельник, которому никто не нужен и все, кто оказался рядом, просто помеха? Костов не знал.

В принципе он не держал на жену зла — за себя. Он не смог простить ей, что бросила двенадцатилетнюю дочь. Дочь — вот что беспокоило его больше всего. Он не думал, как он теперь будет жить, что ему нужна другая женщина и, может быть, еще один брак. Он думал о том, что его дочь осталась без матери в самый трудный период жизни, когда совет матери, забота матери, близость с матерью для девочки всего важнее. Через год-два она станет девушкой, и сама ситуация может привести к тому, что они отдалятся друг от друга… Как он со всем этим справится? Эта мысль не давала ему покоя, он даже стал прикидывать, кого из родственниц женского пола можно было бы призвать на помощь для воспитания Юльки… Но вдруг за рутиной будней, вечной работы и суеты обратил внимание на то, что дочь прекрасно справляется со всем сама.

Она не досаждала ему своими проблемами, никогда не ныла о помощи, не хныкала, не задавала никаких вопросов, по отношению к его подругам проявляла удивительный такт. Тот период, которого Костов так боялся, переходный возраст Юльки, — он пролетел как-то незаметно и спокойно. Более того, постепенно дочь взяла по отношению к Костову заботливо-покровительственный тон. Дело не в том, что она легко и естественно приняла на себя все хозяйство — его рубашки были всегда свежи и отглажены, джинсы и костюмы почищены, ботинки отремонтированы. Юлька покупала ему обновы, выбирала аромат лосьона для бритья, собственноручно заматывала ему на горло шарф в непогоду и ворчала по поводу чрезмерного курения. В какой-то момент она стала им как бы в шутку чуть-чуть помыкать и уже слегка и тоже как бы в шутку терроризировать.

Например, каждое утро дочь проводила инспекцию его внешнего вида и порой, если оставалась недовольна, заставляла переодевать куртку или менять рубашку, что Костову было не очень по вкусу. Костов не был щеголем, привыкал к шмоткам, прикипал к ним душой и, будь его воля, проходил бы всю жизнь в одних и тех же любимых джинсах и одной и той же любимой куртке. Он старался отговориться, отшутиться, начинал в ответ на ее настойчивость роптать и зудеть — мол, чем тебе крутка не по душе, я ее уже пятнадцать лет ношу… Но Юлька была неумолима — ей нравилось проявлять заботу об отце. Она заставляла его расстаться с любимой, затертой до белизны, бывшей когда-то коричневой кожаной курткой. Сердиться на дочь Костов не мог — обожал ее до судорог, поэтому старался утром пораньше выскочить из квартиры, пока Юлька гремит в кухне посудой или плещется в ванной. Крался по стенке, как партизан. «Ну, я пошел, будь умницей!» — кричал он в сторону кухни или ванной — и пулей на черный ход, чтобы дочь не вздумала ловить его у лифта…

И порой он — разумный, спокойный взрослый человек — с ужасом думал о том, что же он будет делать, когда появится парень, с которым Юлька захочет быть вместе и за которого соберется замуж.

Надежда вступила в телецентр не то чтобы как в храм, но не без трепета. Она старалась сдерживать свое любопытство — в первый раз в «Останкино»! — и вести себя солидно. Но ее не могли не поразить обилие и длина неотличимых друг от друга коридоров, комнат и студий и явная бедность и запущенность всего этого хозяйства. Коридоры были застланы серым советским линолеумом, затертым, полопавшимся, задранным во многих местах, двери оказались облезлыми, декорации в студиях — выцветшими. Удивительно, каким внушительным все это выглядит потом на экране. Комнатки были похожи на комнатки студенческой общаги — обильно украшенные плакатами с изображением артистов, вырезками из журналов, мебель засаленная, продавленная. И тут же на каждом шагу попадались те самые телезвезды, которых она привыкла с восторгом видеть каждый вечер в «ящике». Промчалась мимо Сорокина, на ходу роняя какие-то листочки из папки, за ней бежал молодой человек — по всей вероятности, ассистент, пытавшийся все оброненное телезвездой поймать на лету. «Света! Не забудь! У тебя эпидемия кишечной инфекции в 13 областях России!» — кричал он ей вслед. В лифте, куда вошла Надежда, вместе с ней оказался Парфенов, на которого она всю дорогу, пока ехала, таращилась и запоминала, чтобы написать подругам в Краснодар, — невысокий, небритый, осунувшийся, смотрит хмуро и уныло, как человек, замученный тупостью окружающих, но все равно лапочка. У киоска с лазерными дисками она заметила какого-то по виду бомжа со стажем — ссутуленного, в затертой джинсе. Тот, обернувшись, превратился в Черкизова…