ГУЛАГа. После смерти Сталина в СССР прекратились массовые аресты, но лишение свободы по политическим причинам все еще практиковалось, особенно после вторжения советских войск в Венгрию в 1956 году.

Реабилитация и возвращение прав означали возможность возвращения, а точнее нового вхождения в литературные круги Москвы. За те годы, которые Шаламов провел в лагере, в литературной ситуации и иерархии произошли существенные изменения, главное из которых состояло в том, что бурных дискуссий и плюрализма двадцатых больше не было. Опыт послереволюционных лет, и особенно лагерный опыт, для новой жизни не был пригоден. В воспоминаниях «Моя жизнь – несколько моих жизней» 1964 года Шаламов писал:

Подземный опыт не увеличивает общий опыт жизни – там все масштабы смещены, и знания, приобретенные там, для «вольной жизни» не годятся. Человек выходит из лагеря юношей, если он юношей арестован. Подобно тому, как медицинские права, приобретенные в лагерной фельдшерской школе, действительны только в пределах Дальнего Севера, как давал когда-то «разъяснения» Магаданский Санотдел [Шаламов 2013: IV, 297].

Поэтому нужно было начинать сначала: восстанавливать связи с теми, кто остался жив, и находить новые. На следующий же день после возвращения с Колымы Шаламов встретился с Борисом Пастернаком. До 1956 года Шаламов проживал на так называемом 101-м километре, в поселке Туркмен тогда Калининской области[13]. Здесь он записал первые «колымские» рассказы: 1954 годом датированы рассказы «Заклинатель змей», «Апостол Павел», «Ночью», «Плотники» и «Шерри-бренди». Позже появляются «Одиночный замер», «Кант», «На представку», «Хлеб», «Татарский мулла и свежий воздух», «Шоковая терапия» [Есипов 2012: 209]. В письме Пастернаку от 24 октября 1954 года Шаламов описывал эту работу:

А я в своей деревенской глуши не успеваю даже чтение наладить сколько-нибудь удовлетворительно; махнув рукой на методическое, систематическое, хочу хоть что-либо прочесть из недочитанного за эти 17 лет. Целая человеческая жизнь, прожитая за Яблоновым хребтом, оставила слишком мало времени на чтение. В новых стихах я все в старой теме, и вряд ли отпустит она меня скоро. Рассказы, которые начал писать, достаются мне с большим трудом – там ведь ход совсем другой [Шаламов 2013: VI, 56].

Историко-культурный и литературный контекст написания «Колымских рассказов» можно восстановить по переписке Шаламова с А. З. Добровольским, Б. Л. Пастернаком, О. В. Ивинской и другими адресатами. В письме своему главному адресату этого периода А. З. Добровольскому от 25 января 1955 года, написанном, видимо, в ответ на его вопрос, Шаламов комментировал Второй съезд Союза советских писателей, который проходил в декабре 1954 года [Шаламов 2013: VI, 105].

Основные темы, поднятые на Втором всесоюзном съезде советских писателей, отражены в стенографическом отчете. А. А. Сурков, член президиума съезда, доложил о значительном росте тиражей художественной литературы в СССР. Согласно докладу, в 1953 году самым публикуемым русским писателем был Горький (80 млн экземпляров), за ним с небольшим отрывом следовали Пушкин (70 млн) и Толстой (60 млн). Маяковский издан тиражом 23 млн экземпляров. Это сопровождалось развитием библиотечной сети – в докладе фигурировала цифра 300 тысяч точек.

Часть доклада была посвящена проблеме положительного героя в советской литературе. Положительный герой, по мнению Суркова, – не тот, кто изначально обладал «идеальными» качествами, а тот, кто подвергся множеству испытаний. Приводя в пример героев Н. Островского, А. Фадеева, А. Гайдара, Сурков говорит:

Именно в этих книгах (и в этом секрет их невиданной популярности) герои как раз не просто, не бездумно проходят сквозь строй испытаний, встающих на их пути. Им очень нелегко дается конечная победа.

Как из рога изобилия сыплет жизнь на голову Павла Корчагина испытания одно другого тяжелее. Тем тверже становится сталь его характера, закаляемая на жарком огне этих испытаний. <…>

Книги Фадеева, Гайдара, Островского, Полевого, «Четвертая высота» Ильиной, «Улица младшего сына» Л. Кассиля и М. Поляновского, произведения о Зое Космодемьянской, об Александре Матросове и других реальных героях нашей действительности поэтому и живут и покоряют сердца молодых читателей, что, вопреки прописям педантов, мечтающих об «Идеальном герое», показывают живых наших современников, людей эпохи становления нового характера, новой морали, новых норм личных и общественных отношений [Съезд писателей: 29].

Шаламов, не присутствовавший, как он сам сообщал, на съезде, с сомнением комментировал это выступление, так как для него проблема литературного героя не являлась важным предметом обсуждения на съезде Союза писателей. Это было второстепенным с точки зрения лагерного опыта Шаламова, который подразумевал то, что после Колымы сама литература должна стать другой. По поводу современного героя у него было свое, противоположное официальному, мнение, которому соответствовал и другой тип повествования. Вопрос о существовании литературы после «позора Колымы», опыта абсолютного зла созвучен размышлениям Теодора Адорно, который в 1960-е посвятил ему главу «После Освенцима» (Nach Auschwitz) «Негативной диалектики», приходя к выводу о том, что «после Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование» [Адорно: 328]. К подобным по резкости формулировкам Шаламов вернется в 1960-е годы. Однако размышление о методе – важный вопрос для писателя, приступающего к «колымской» теме: в его замысле сто рассказов, художественно представляющих «правду жизни».

И если в стихах Шаламов неизменно следовал традиции классической русской поэзии, то классическая проза не давала ему почвы для реализации этого замысла. Валерий Подорога считает, что, с точки зрения Шаламова:

…дело литературы не в усилении возможностей реалистического описания ГУЛАГа (оставим это бесстрашию историков), а в том, что для него вообще нет языка. Только через отказ от самой себя и только обратившись к поиску особого языка, который смог бы что-то сказать о том, о чем нельзя, невозможно говорить.

Хотя, как мы сегодня знаем, В. Ш. прекрасно понимал, что должно произойти с литературой после «позора ГУЛАГа» и «печей Освенцима», он все же надеялся, что сможет передать этот опыт нечеловеческого, исходя из тех возможностей, которыми располагает в качестве свидетеля/жертвы сталинских преступлений. Поэтому для него личное свидетельствование значило много больше, чем литература [Подорога: 85].

Возвращаясь к докладу Суркова, отметим высказывание о задачах литературы, которые состояли в том, чтобы развивать выбранный курс на соцреализм:

Помогать формированию характера строителя коммунизма показом людей нашего времени во всем великолепии их человеческого достоинства и целеустремленной, бескомпромиссной критикой пережитков капитализма в сознании и психике людей, критикой всех недостатков и неустройств жизни [Съезд писателей: 35].

В содокладе Константина Симонова «О советской художественной прозе» отражены характерные черты развития современной литературы:

1. Активность молодых сил, приход в литературу множества новых имен.

2. Небывало широкий выход на всесоюзную арену в переводах на русский язык прозаических книг, созданных в литературах братских союзных республик.

3. Размах