Столыпин прибыл в Киев вместе с царём и с его августейшим, как тогда говорили, семейством на открытие памятника Александру II. Но речь не об этом… Отец мой работал мелким чиновником в Управлении Юго-западной железной дороги. Я учился в гимназии. Это я тебе рассказываю о том времени, когда я впервые узнал о тайне старого клоуна. О ней и пойдёт речь. А началось всё здесь, с одной встречи, как раз на том месте, где мы с тобой сидим. По странной прихоти судьбы именно здесь потом построили цирк. Тогда, семьдесят лет назад, здесь был базар. Официально он назывался Галицким, но все его знали как Еврейский базар, Евбаз. На прилегающих к нему улицах – Дмитриевской, Златоустовской, Бульварно-Кудрявской – в подвалах и лачугах проживала еврейская беднота, которой не разрешали жить в центре города. Я часто бывал здесь (мы жили за два квартала отсюда, на Мало-Владимирской). Базар был огромный. Посредине – церковь Святого Иоанна Златоуста, её называли ещё Железной церковью, а вокруг неё ларьки, магазинчики, прилавки с навесами и без навесов, а главное – раскладки прямо на земле, под ногами, на какой-то дерюге, газете или просто так… Чего там только не было! От новеньких сияющих медью керосиновых примусов, которыми тогда широко пользовались, до поломанных гребешков. Но меня больше всего интересовали книжные раскладки, где продавались выпуски серий «сыщицкой», как тогда говорили, литературы: «Нат Пинкертон, король сыщиков», «Ник Картер, американский Шерлок Холмс», «Гений русского сыска И. Д. Путилин», «Новейшие приключения Шерлока Холмса в России», а также книги о Джоне Вильсоне, Пате Коннере и многих других сыщиках.

Все гимназисты увлекались в то время этой литературой. Все мечтали о подвигах, опасностях, погонях и вообще об увлекательных приключениях. Я тогда учился в третьем классе Седьмой киевской гимназии, на улице Тимофеевской (сейчас это улица Михаила Коцюбинского), почти на углу Бибиковського бульвара (так тогда назывался бульвар Тараса Шевченко). Попечителем нашей гимназии был генерал – толстый, с пышными усами и бакенбардами, не помню уже его фамилию. Очень высокомерный и неприятный. Но ещё более неприятной была его жена – «попечительша». С брезгливым выражением лица она обходила строй гимназистов в актовом зале, и если видела у кого-то на рукаве пятнышко или что-то в этом роде, тыкала пальцем и цедила сквозь зубы: «Что это? Фе!» И ученика оставляли без обеда. Гимназисты прозвали её Фея (от слова «фе»). А попечителя – Фей (тоже от слова «фе»).

В сентябре двенадцатого года, когда только началась учеба, Фей и Фея должны были приехать в гимназию. Директор и учителя в вицмундирах стояли у подъезда, ожидая гостей. Гимназисты, несмотря на предупреждение к окнам не подходить, выглядывали из открытых окон. И вот подъехал роскошный экипаж на дутых шинах. В белом, расшитом золотом генеральском кителе сидел Фей рядом с расфуфыренной Феей, державшей в руках белый кружевной зонтик.

Только лишь остановился экипаж, только направились к нему директор и учителя, как вдруг из окна нашего класса вылетела чернильница и… попала в генеральский эполет. Все замерли. Китель попечителя, его правая щека, бакенбарды, усы, белое платье Феи и её кружевной зонтик были забрызганы чернилами.

Несколько секунд длилась немая сцена, потом Фей что-то выкрикнул, ткнул кучера кулаком в спину, кучер хлестнул лошадей – и экипаж, завернув за угол, помчался вниз по Бибиковскому бульвару.

Директор и учителя бросились вверх по лестнице, в наш класс.

– Кто бросил чернильницу? – побелевшими губами тихо спросил директор.

Мы молчали.

– Кто бросил чернильницу? – повторил директор.

Все молчали.

– Не выйдете из класса до тех пор, пока не признаетесь, – сказал директор, повернулся и вышел, закрыв за собой дверь.

Прошёл час. Снова зашёл директор и строго спросил:

– Ну что? Одумались?

Все молчали.

– Вы меня знаете! Я слов на ветер не бросаю. Не уйдёте домой, пока не скажете, – директор повернулся и вышел.

Миновало ещё два часа.

В класс заходили учителя и уговаривали нас сознаться. Мы отвечали, что ничего не знаем.

Ещё через два часа опять зашёл директор.

– Кто бросил чернильницу?

Класс молчал.

Директор повернулся и вышел.

Приближался вечер.

Мы уже восемь часов сидели в классе. Разрешалось выйти только на две-три минуты по крайней нужде в сопровождении классного надзирателя.

Смеркалось.

В десять часов вечера опять зашёл директор, уставший, с воспалёнными глазами. Обвёл гимназистов пристальным взглядом и в последний раз тихо спросил:

– Кто бросил чернильницу?

Мы молчали.

– Идите домой… – облегчённо вздохнул директор и высоко поднял голову. – Я… я горжусь вами! – затем быстро вышел из класса.

Он оказался благородным человеком, директор. Настоящим интеллигентом. Не наказал никого. Мы получили наглядный урок чести и благородства. Не знаю, как он там уже всё уладил с попечительским советом, но Фей и Фея больше в гимназии не появлялись. Кажется, генерал потом вообще отказался от попечительства.

У нас был дружный, хороший класс. За исключением Ореста Слимакова. Как говорится, в любом стаде не без поганой овцы. Нам повезло, что он простудился и не пришёл в гимназию в тот день. Он бы обязательно выдал Паньку Сулиму (это Сулима бросил чернильницу). Как пить дать! Слимаков всегда на всех ябедничал классным надзирателям. И «тёмную» ему устраивали, и бойкот объявляли – ничего не помогало. Отец Слимакова работал в городском полицейском управлении: это у них было семейное. Когда Слимаков через три дня после случая с чернильницей пришёл в гимназию и узнал обо всём, его аж распирало. Остроносая лисья физиономия Слимакова растянулась в заискивающей гримасе.

– Ну, господа! Ну, что вы? Ну, скажите!.. Ну, кто это?.. Кто бросил? А? Я не скажу! Честное благородное! Вот тебе крест, не скажу! – размашисто крестился он, обращаясь то к одному, то к другому. А волосы, всегда прилизанные, ровно разделённые на пробор, ерошились и падали на бегающие, как у мышонка, глаза.

Но мы были неумолимы. Мы хорошо знали ему цену.

Тогда, чтобы отомстить, Слимаков прибегнул к откровенной подлости.

Я был младшим в классе и самым бедным. А раз самый бедный, значит, самый незащищённый.

Поймав меня как-то одного, Слимаков зло прищурился и сказал:

– Вот скажу, что это ты бросил чернильницу… И тебя выгонят из гимназии с волчьим билетом. Вот скажу, Чак!

У меня всё похолодело внутри. Наша семья жила трудно. Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, отец брал работу на дом. Все надежды возлагались на моё будущее, на то, что я выучусь и, как говорил отец, «стану человеком».

Конечно, если Слимаков пойдёт к попечителю и донесёт на меня, ему поверят. Попечителю главное – чтобы нашёлся виновник, чтобы было кого наказать. И меня выгонят. Никакой директор не сможет меня защитить.