к семнадцатому столетию христианской эры кровь их почти возобладала в роде Гераев. Спутники сераскера были не менее примечательны. Как правило, свиту крымского мурзы или бега составляли крымские же татары, иногда ногайцы, но в этот раз его сопровождали три отборных турецких янычара из гарнизона Кафы. Это значило, что судьбой наследника московского престола заинтересовался турецкий наместник, а значит, не иначе, и сам султан. Конечно, за прошедшие несколько часов султан не мог узнать о появлении нового самозванца, но, очевидно, его наместник хорошо знал об интересе османского правителя к такого рода делам – сплетни на рынке были не без оснований. Янычары были одеты по турецкой моде, которая, казалось, еще менее подходила для тяжелого ратного труда, чем наряд сераскера. Их седельные карабины были увенчаны многочисленными завитушками, цепочками и замочками, которые делали их внешний вид особенно впечатляющим, однако вряд ли помогали в бою. То же самое относилось и к лукам, из которых, судя по всему, давно не вылетало ни одной стрелы, разве что на соколиной охоте. Выскочив на улицу и увидев всадников, Ильяш чуть не лишился чувств и едва удержался на ногах. Последнее, впрочем, было излишним, так карагот немедленно повалился на колени и опустил голову вниз, почти касаясь лицом дорожной пыли.

У этой сцены были и другие зрители. С утра, по своему обыкновению, сосед Ильяша Ларих выводил на поле своих рабов. Ларих, кроме того, что спал очень мало и неизменно вставал до рассвета, отличался жадностью, занудством, и его несчастные рабы вынуждены были работать не от рассвета до заката, как все прочие невольники в деревне, а еще дольше. И сейчас они, зевая, покачиваясь от усталости и потирая затекшие от колодок руки, стояли около поля. Все трое прекрасно могли уже и с закрытыми глазами выполнять свои обязанности: дюжий Василий таскал небольшую борону между рядов недавно высаженных кустов табака, а Ерошка с Остапом занимались прополкой и выносом сорняков с поля. Тем не менее, Ларих считал своим долгом каждое утро выходить на поле вместе с ними, и подробно объяснять каждому, что же именно ему следует делать. Хозяин был до того увлечен рассказом, а работники были настолько замотаны тяжелой и однообразной работой и настолько отуплены пекущим день-деньской голову солнцем, что даже не заметили приезда сераскера со свитой. Когда же татары свистнули, вызывая хозяев на улицу, все четверо обернулись, да так и застыли надолго со смесью любопытства и страха на лице, боясь пошевелиться.

Один из турок – сераскер не снисходил до разговора с караготом – коротко приказал что-то Ильяшу. Тот бросился во двор и забежал в пристройку, где жил Иван. Тот уже был одет и готов к дороге. Скипетра нигде не было видно и, как ни оглядывал Ильяш фигуру Пуховецкого, он никак не мог понять, где тот скрывает караготскую реликвию. Одежда Ивана была мешковата и изобиловала всевозможными складками, в одной из которых, вероятно, царский сын и хранил свой знак власти.

– Отдай, зачем он тебе там? – умоляюще зашептал Ильяш, тряся Ивана за грудки. – Отдай!

Иван только усмехнулся и, отстранив карагота, решительно направился к выходу. Тот бежал за ним что-то приговаривая и хватая Пуховецкого то за рукав, то за кушак, но тот, казалось, не замечал Ильяша. Мысли его были уже далеко от убогого домика и этого заросшего травой двора. Отдавать ему скипетр Иван не собирался, тем более, что никакой власти теперь Ильяш над ним не имел – у Ивана появились новые, куда более могущественные хозяева. Из двора можно было выйти двумя путями: через маленькую, вкривь и вкось сколоченную калитку, или через каменные ворота, которыми никто и никогда почти не пользовался в силу их большого неудобства. Ворота эти, как и стена, как и яма, в которой сидел Пуховецкий, были построены задолго до появления в этих краях караготов, татар и тем более турок. Прекрасно сложенные и обтесанные камни образовывали что-то вроде коридора, завершавшегося красивой аркой – узкого, невысокого, и довольно темного даже днем. Иван смутно припомнил, как в училище им рассказывали про то, как язычники-римляне на больших каменных аренах травили дикими зверями христиан и устраивали прочие непотребные игрища. Он подумал, что, возможно, именно через такие ворота выходили древние мученики на арену. Мысль эта ему пришлась по душе, и он направился не к привычной маленькой калитке, а к воротам. Под их сводом сейчас было особенно темно и веяло могильным холодом. Именно здесь Иван особенно ясно почувствовал, насколько трудное испытание готовит ему судьба, и сердце его сжалось. Захотелось развернуться и уйти, убежать, спрятаться… Но Пуховецкий взял себя в руки, решительно откинул корявую перекладину, служившую запором ворот, и, держась с большим достоинством, вышел на улицу. Здесь его еще раз обдало холодом при виде богато одетых всадников. На татар и турок он привык смотреть сквозь прицел своей пищали, но, конечно, не на таких живописных. Поначалу у Ивана даже мелькнула мысль, а не сам ли хан за ним пожаловал: внимание таких высоких персон было лестным. Игра завязывалась серьезная, и облик всадников лишний раз это подтверждал. Пуховецкий решил не падать ниц и вообще – держаться с достоинством, подобающим царскому сыну. Если всадники присланы убить его, то, сколько не валяйся в уличной пыли, смерти не избежать. Если же они действительно хотят отвезти его к хану, то до прибытия в Бахчисарай с его головы и волосок не упадет, да и обращаться с ним станут, скорее всего, сносно.

– Благослови Бог, боярин! – обратился Иван к сераскеру – Хороша ли была дорога?

Татарин брезгливо сморщился и отвернул высокомерное лицо в сторону. Он и сам еще не определился, как ему держаться с Иваном. Конечно, этот раб и гяур заслуживал смерти не только за попытку заговорить с представителем рода Гераев, но просто и за недостаточно почтительный взгляд в его сторону. Даже саблю свою не стал бы в другое время пачкать сераскер, а приказал бы одному из нукеров снести наглому рабу голову. Но почему-то, Аллах ведает почему, этого лживого червяка ему велели беречь как большую ценность, и доставить хану в целости и сохранности. Ни один разумный человек не мог всерьез считать этого оборванца царевичем, думал сераскер, но, похоже и хан, и турецкий наместник считают его важной картой в своей колоде. А заглядывать в карты таким людям лишний раз не стоит, ударом подсвечником можно не отделаться. Надо просто выполнить свою службу, какой бы странной она не казалась. Даже если нужно посреди