цветы самых разных цветов, красивые и необыкновенно душистые. "Вот же татарва! Все продадут" – не без зависти, удивился про себя Иван. Когда всадники поравнялись с возом, его хозяева, несмотря на изрядно жаркое уже солнце укутанные с головой в несколько слоев одежды, хотели броситься ниц перед знатным мурзой, однако тот жестом остановил их. Он не торопясь подъехал к возу, взял с него несколько цветом и с наслаждением вдохнул их аромат. Суровое, гордое лицо его смягчилось, он улыбнулся и сказал пару слов крестьянам. Те робко улыбнулись в ответ и почтительно что-то ответили. Насколько смог понять Иван, сераскер обыгрывал свое забавное служебное путешествие. Судя по многократно повторенному слову "хани", он сказал что-то вроде "Везу царя московского к царю крымскому". Неизвестно, способны ли оказались крестьяне по достоинству оценить шутку мурзы, но то, что вельможа был в хорошем расположении духа, они восприняли с явным облегчением. Цветы сераскер отдал одному из янычар, который принялся неумело и немного испуганно запихивать их в свою седельную сумку, а сам поехал дальше все с тем же умиленным выражением лица. Мысли его явно были так далеко, что он даже перестал бросать на Пуховецкого полные отвращения взгляды и, как будто невольно, хвататься за богато украшенную рукоятку своей плети.

Путь в город лежал через невольничий рынок, один из самых больших в Крыму. Иван раньше почувствовал, чем понял, к какому месту они приближаются. Первый, кого они встретили, был мурза со свитой, состоявшей, в отличие от сопровождения сераскера, из обычных степных татар: коренастых, до черноты загоревших и плосколицых, одетых в запыленные грубые одежды из овечьих шкур. На поясе у них висели кожаные веревки, предназначенные для связывания невольников. Сам мурза был одет побогаче, но с великолепием сераскера и его спутников никакого сравнения его наряд и вооружение не выдерживали. Сам он был толст и усат, и черты его лица также выдавали степное происхождение мурзы. Он с почтением приветствовал сераскера, а простые татары даже спрыгнули с лошадей и поклонились так низко, как только смогли. Мурза и сераскер перекинулись несколькими фразами – слишком быстро, чтобы Иван мог разобрать. После этого мурза подъехал поближе к Пуховецкому и начал с брезгливым любопытством его рассматривать. Его спутники также начали оценивающе разглядывать Ивана. Казалось, они едва удерживались от того, чтобы начать его ощупывать, смотреть зубы, как то следует делать при покупке раба. Иван не остался в долгу, ответил им не самым уважительным взглядом, а потом исхитрился, и сложил пальцы в том знаке, который низовые обычно показывали татарам при встрече. Мурза, увидев это, даже схватился за рукоять своей плети, но, вероятно, слова сераскера о Пуховецком не располагали к тому, чтобы пускать ее в ход. Бросив на Ивана сердитый взгляд и что-то пробормотав, он отправился своей дорогой дальше. Нукеры последовали за ним.

Сам Иван почти не помнил своего пленения, не помнил он и того, как оказался в рабстве. Раненый в обычной степной стычке совсем рядом с Крымом, он лишился сознания, и какой-то, вероятно небогатый, татарин или ногаец закинул его на свою лошадку и забрал с собой. Более состоятельный житель ханства и не соблазнился бы на ту непривлекательную добычу, которую представлял собой Пуховецкий. Весь израненный, к тому же и не молодой – почти тридцатилетний – казак был сомнительной ценностью на невольничьем рынке. Дальнейшее Иван помнил еще хуже: истекая кровью, мучаясь о жары и жажды, он большую часть времени находился без сознания, и хорошо начал помнить себя лишь с тех пор, как оказался у Ильяша. Только сам Ильяш мог бы объяснить, зачем он купил Пуховецкого. Лишь свойственное караготу сочетание добродушия, непрактичности и купеческого чутья могло подсказать ему такую спорную со всех точек зрения мысль. Тем не менее, Ильяш заплатил за полумертвого Ивана немалую сумму, не без труда перевез его в свое селение, и с тех пор терпел все его выходки. Покупать взрослого казака в Крыму считалось делом более чем сомнительным, даже опасным. Как говорится, визгу много, а толку – мало: или сбежит, или устроит какую-нибудь пакость. И вот сейчас Иван впервые видел невольничий рынок во всей его красе.

Главное, что могло тут поразить непривычного наблюдателя, была обыденность всего происходящего. Не было тут ни слез, ни жестокости, ни даже страха. Все занимались своим делом: купцы продавали, покупатели – покупали, а продаваемые стремились к тому, чтобы оказаться у хороших хозяев. Сначала Иван увидел с десяток казаков, вероятнее всего, товарищей из одного куреня, которые стояли рядом и деловито осматривались, как будто желая отыскать самим себе покупателя, который бы им подошел. Меньше всего им хотелось оказаться на турецких галерах, затем они хотели бы избежать работы на полях и бахчах. Поскольку турки в этот день еще не посещали рынок, задачей казаков было найти самим себе покупателей как можно быстрее. Самой вероятной их судьбой было отправится на перекопский ров: они до сих пор не оказались там лишь потому, что вся жизнь полуострова была уже много лет расстроена непрекращающейся войной, и целая ряд случайностей привела их на этот рынок. Захватившие их татары в другое время, не долго думая, отправили бы их к перекопскому бегу и получили полагающуюся в таких случаях мзду, но ор-беги был в то время далеко от Крыма, почти в самой Польше, и татары, которым нужно было как можно быстрее присоединиться к своей орде, сбыли запорожцев по дешевке первому попавшемуся торговцу, и умчались в пыльную степную даль. Казаки же вовсе не походили на рабов, держались уверенно, даже нагло, а их временный обладатель старался пореже попадаться им на глаза и мечтал поскорее от них избавиться. Мало-помалу, запорожцы становились почти хозяевами рынка. Маленькие дети, рабы и свободные, как стая пчел крутились вокруг казацкой ватаги и готовы были выполнить любое ее приказание, а в силу своей многочисленности и неуловимости это писклявое войско представляло большую силу. Казаки же подкручивали чубы и насмешливо окидывали взглядом всех вокруг.

Затем Иван увидел женщин. Нет, это вовсе не были райские гурии: это были, в основном, пожилые крестьянки, иссушенные степными ветрами и непосильным трудом. Некоторые худощавые и почти тощие, другие, несмотря на изнурительные недели плена, чересчур дородные, но все почти бронзовые от загара и одинаково покорные своей участи. Они были опытны, а опыт подсказывал им, что батрачить ли на польского пана, или на турецкого агу – разница невелика. Кто знает, может быть далекий их владыка окажется и добрее, и снисходительнее прежнего –