— Тут Капитоновы живут, — прошептала Клава. — И Орешниковы.

— Жили, — тоже шепотом поправил ее усатый. — Теперь здесь коммунальная квартира.

— Что?

— Общее жилище. Для рабочих людей.

— А где же Орешниковы?

— Не знаю, наверное, с белыми убежали. А ты кто будешь?

— Я Орешникова, Клава.

— Входи, Клава, попей чаю, — мужчина немного отступил от двери, приглашая Клаву переступить порог.

— Спасибо, я, наверное, пойду, — потупилась Клава. Она не хотела больше никуда заходить. Глаза ее машинально прошли по выпяченной ширинке штанов незнакомца, пытаясь заранее оценить потенциальное напряжение боли, анальное отверстие тоскливо заныло.

— Да куда же ты пойдешь? — удивился мужчина. — Уехали ведь твои Орешниковы.

— У меня еще тетя есть, Ирина Павловна, — прошептала Клава, легонько пятясь. В общем-то это была правда, только тетя Клавина жила не в этом городе, а в Нижнем Новгороде, да может статься, уже и не жила, потому что последний раз Клава видела ее лет пять назад.

— Врешь, — весело сказал усатый. — Была бы у тебя тетя, не ходила бы ты ночью по городу. Тебе нельзя ночью ходить, — лицо усатого сделалось серьезным. — Заходи, не бойся, я тебя не съем. Я не ем хорошеньких девочек.

Клава застыла в нерешительности. Мужчина по ту сторону порога почесал плечо и ободряюще кивнул Клаве. Она вздохнула и почему-то вошла. В комнате все было по-прежнему, мебель стояла на тех же местах, даже Танин кувшинчик все еще был на столе, только пустой, без цветов. Около него как раз и светила керосинка, и лежала раскрытая книга с карандашом поперек страницы. На подоконнике разбросаны были газеты, а также располагались дымящийся чайник и блюдце с сухарями.

— Садись на кровать, — пригласил Клаву усатый. — Стул-то один только.

Он поставил на подушку сухариное блюдце и налил чаю в граненый стакан на металлическом подстаканнике. Клава взяла стакан и опустила его рядом с собой на кровать, придерживая за ручку.

— Пора представиться, — улыбнулся усатый, оседлав стул и обхватив его спинку руками. — Меня зовут Павел Максимович. А что это у тебя там, в полотенце?

— Ничего, — огрызнулась Клава, подгребая сверток поближе. — Просто полотенце.

— Тайна? — спросил Павел Максимович, и глаза его сверкнули в темноте. — Мир полон тайн.

Вместо ответа Клава взяла стакан обеими руками и коснулась губами палящей кирпичной жидкости. Чай обжег ей горло и живот, но боль эта была сладостна Клаве, так сладостна, что она сожмурилась, словно кошка, которую чешут за ухом, она сожмурилась и наклонилась немного вперед, то дуя, то совершая глоток, в чае не было сахара, но был огонь, воспламеняющий душу, поднимающийся на поверхность лица из глубины глаз, огонь будущего, того, которого Клава никогда не знала раньше, однако теперь оно было здесь, стены ночи расходились вокруг, усыпанные цветами звезд, как стены разломившейся сырым, червивым хлебом земли. Клава почти полностью опустила веки, погрузившись сама в себя, она пыталась понять, чем занимается теперь ее страх перед бездонной темнотой этой великой ночи, ведь то была не просто ночь — ночью мироздания могла бы назваться она, ночью Вселенной. «Что же появилось во мне», — не могла отыскать Клава, глотая космический чай из стакана с железным подстаканником, металлическая форма которого казалась Клаве такой удивительной и невиданной, будто созданной в ином мире, где даже время течет не так. Она поставила стакан на пол и легла животом на кровать, вытянув ноги, согнув руки в локтях на подушке под щекой, так легла она и стала смотреть на Павла Максимовича, неподвижно сидевшего на стуле вполоборота к ней, он неудобно склонился к раскрытой на столе книге, продолжая обнимать руками стул, и Клаве захотелось вдруг испытать боль от Павла Максимовича и насладиться этой болью, ноги ее чуть расползлись в стороны, чтобы облегчить ему проникновение вглубь Клавиного тела, прямая кишка расслабилась, боль, толстая, рвотная боль — вот что нужно было сейчас Клаве, она стиснула зубы, проглотив слюну. «Ляг на меня», — подумала Клава.

Но Павел Максимович не чувствовал Клавиного желания, он тоже в своем роде отстранился, взгляд его покоился на желтой странице, по которой ползло маленькое ночное насекомое, он не видел карандаша, лежавшего поперек его зрения, зрачки его не двигались вслед течению строк, он уже знал все, что написано было в той книге, и ему не нужно было снова ее читать. Значение слов складывалось глазах его уже само по себе, охватывало все новые стороны бытия, переходя от одного цвета жизни к другому, Павел Максимович повсюду обнаруживал подобное, те же, будто с детства знакомые ему, черты позабытого лица, он узнавал их, простые и прекрасные, и радовался, словно ребенок, после долгой разлуки вновь встретивший свою родную мать.

— Солнце, — забормотал Павел Максимович, повернув взор свой вовнутрь оконного колодца, зияющая чернота которого неприкрыта была никакой занавеской. — Огромный огонь мира. Скоро мы придем к тебе. Дай нам только немного времени. Дай нам только вылечить все болезни, убить всяческую скорбь, и мы придем к тебе. Мы станем такими же, как ты, которое и ночью горит по другую сторону земли. Мы станем такими же, как ты, которое светит на огромное расстояние, не заботясь о том, чтобы беречь для себя самого энергию жизни. Может быть, для этого нам придется умереть, но мы оставим после себя взошедшие живым золотом поля, и заводы, выплавляющие крепчайший металл, и люди будущего возьмут его и сделают себе крылья, чтобы прийти к тебе, солнце…

Слушая Павла Максимовича, Клава уснула. Сперва ей ничего не снилось, а потом приснилось, будто она вышла в коридор и встретила Таню, поднимавшуюся по лестнице с книгой в руке, вероятно, после чтения на лавочке в парке. Таня была очень бледна, и на лице ее был кровоточащий порез, узкий, словно по щеке провели острием ножа. Клава спросила сестру, что это, и та ответила, ах, пустяки, меня задела крыльями стрекоза, объяснение показалось естественным Клаве, ведь все стрекозы, — как полагала она в том сне, — с железными крыльями, тонкими, как бритвы, надо следить, чтобы, пролетая, ни одна из них не задела твоего лица, а то можно порезаться, однако все же что-то было с Таней не так, даже двигалась она как-то странно: с трудом, медленно шла она по лестнице вверх, рука ее мертвенно скользила перилом, не изменяя положения пальцев, Клава взяла Таню за рукав, сама не зная, чего хочет, книга выпала из руки сестры на деревянные тупеньки, глухо стукнув, Таня наклонилась за ней, и из волос ее посыпалась земля, рассыпающимися грязными комками, из которых прыснули мокрицы и серые почвенные тли. Клава закричала, там, во сне, силясь вырваться из наступившего снова кошмара, и очнулась, неудобно лежа боком у стены, с собственными волосами на лице и мерзким грязным платьем на теле, ткань того платья вся пропахла засохшей Клавиной мочой, и теплым, щекочущими каплями струившимся некогда по ее телу, потом живодеров Барановых. Клава с остервенением принялась рвать платье у себя на груди и животе, пока не изорвала его по швам. Только тогда она успокоилась, разбросав руки по кровати и устало дыша. Одними глазами Клава посмотрела в сторону Павла Максимовича, как и прежде, сидевшего за столом, они встретились глазами.