– Так, Эмма! – рявкнула я, взбешенная ее бездействием. – Помоги мне.

Она подняла очки и задумчиво посмотрела на меня.

– Что?

– Помоги мне, – повторила я. – Нам нужно установить палатку.

– Прямо сейчас?

– Ну можно и по темноте, – ядовито ответила я.

Пять минут спустя я пожалела, что не оставила ее расслабляться на песке. Эмма была хуже, чем бесполезна. Она просто стояла столбом, ничем не помогала, только без конца поправляла лямки топа и подол юбки, проверяя, замечает ли ее маневры Даррен. Я умудрилась сама развернуть полотно и сориентироваться на зыбком песке. Затем воткнула шесты и согнула их в каркас.

– Просто подержи их. Вот так, – приказала я ей.

Она подошла и послушно встала там, где я просила, удерживая один конец шеста в земле, а я принялась бегать, прикрепляя зажимы и пытаясь заставить палатку принять нужную форму. После нескольких секунд наблюдения за мной Эмма посмотрела туда, где парни – точнее, Мартин и Дуги – добились гораздо большего успеха. Они уже вбивали колышки и крепили брезент. Даррен же «руководил» процессом, широко расставив ноги и властно тыкая пальцем.

– А их палатка больше, – надулась Эмма.

– Так их трое, – напомнила я.

– И выше.

– Нам придется довольствоваться этой, – выдохнула я, накидывая брезент на каркас. – Можешь отпускать.

Эмма послушалась. Я тревожно прождала несколько секунд, но палатка осталась на месте. Я улыбнулась, довольная своей работой.

– Мы все? – спросила Эмма, снова пялясь на Даррена, который теперь расположился на стуле и расставлял в кулере бутылки и банки.

Я тяжело вздохнула, но это ускользнуло от внимания подруги.

– Ты – все.

Эмма предпочла не заметить намек.

– Хорошо. – Она просияла и побежала к своему парню, оставив меня наедине с кучей веревок и колышков.

Сама я управилась довольно быстро – намного быстрее, когда подошли Мартин и Дуги и помогли мне натянуть ткань и надуть матрас с помощью маленького электрического насоса Мартина. И все же был уже почти обед, когда мы плюхнулись на складные стулья, что Даррен соизволил нам поставить – практически единственный вклад, который он внес во всю операцию.

– Выпить кто-нибудь хочет? – спросил Даррен, протягивая пиво куда-то к Мартину, Дуги и мне.

Я посмотрела на банку. Та блестела ледяной испариной после холодильника, по серебристой поверхности скатывались капельки конденсата. Но я не очень хотела алкоголь. Во рту у меня пересохло, лоб взмок. Голова болела от жары и усилий поставить чертову палатку в основном самостоятельно. Чего я действительно хотела, так это одну из бутылок с водой или банок с газированным соком, спрятанных под горой алкоголя. Представляю, как перекосило бы Даррена, скажи я это вслух. И гораздо важнее, что подумал бы Дуги? Я поморщилась.

Не желая показаться слабачкой, я уже потянулась за пивом, но остановилась, заметив выражение лица Дуги. Он сморщил нос и покачал головой.

– Потом, – сказал он. – Я умираю с голоду. Сделаем барбекю?

Сейчас

– Обсудим твои проблемы с самооценкой, Хезер?

Голос доктора Петерсена врывается в мои мысли. Не знаю, сколько он уже говорит; я не слушала. Однако вопрос меня зацепил.

– Нет у меня проблем с самооценкой, – отрезаю я и хмурюсь. Все-таки вынудил меня ответить.

Два-один в его пользу. Еще один повод хмуриться. Довольный доктор улыбается.

– То есть у тебя нет трудностей в обсуждении своих эмоций? Или с верой в себя? Давай поговорим, что ты чувствуешь к своему другу, Дугласу.

Я открываю рот, чтобы поправить – Дуги терпеть не может свое полное имя, – но закрываю его обратно. Делаю глубокий вдох. Вновь надеваю безразличную маску. Не стану говорить о Дуги. Не с ним.

Я чувствую, как за прошедший час ситуация в корне изменилась, и преимущество осталось за Петерсеном. Самодовольство, с которым я вошла в эту комнату, ныне ошметками лежит у моих ног. С огромным усилием я заставляю себя улыбнуться доктору. Не теплой человеческой улыбкой, а какой-то слегка безумной. Я смотрю, как он неловко ерзает под моим взглядом, и моя улыбка становится настоящей. Почти искренней. Доктор прочищает горло.

Какой будет его следующая атака? Вопрос про чувство собственного достоинства сбил меня с толку, но я сама виновата: утратила бдительность. А вот сейчас я настороже. Концентрируюсь, как боксер на ринге, просчитываю, что дальше выкинет мой противник. Короткий удар, хук, апперкот. Что, по его мнению, отправит меня в нокаут?

Пока Петерсен размышляет, я решаю прикрыться напускным безразличием. Вздыхаю и смотрю в сторону, как будто мне скучно.

Мне и правда скучно; до смерти надоело из раза в раз проходить одно и то же. Надоело притворяться, что вот теперь-то уж я в здравом уме, когда вовсе не теряла рассудок. Надоело мечтать о том, как бы выбраться отсюда.

По крайней мере, я говорю себе, что мне скучно, и почти верю в это.

А на самом деле я боюсь. Страх, мой постоянный спутник, ворочается у меня в животе, но я так долго жила с ним, что почти научилась его игнорировать. Здесь, на свету, тени в моем разуме отступают, почти сдаются. Единственный монстр сидит напротив меня.

– Я разговаривал с твоей матерью, Хезер. – Он делает паузу, внимательно наблюдая за моей реакцией. Я моргаю, но не более того. – Она сообщила, что ты отказываешься с ней общаться…

И замолкает, надеясь, что я заполню тишину ответом. Любым, каким угодно.

Что ж, один у меня есть: мне нечего ей сказать.

Но я не произношу этого вслух. Не только потому, что не хочу доставлять удовольствие доктору, еще вообразит, будто я решила разоткровенничаться. А потому, что не готова в этом признаваться даже себе. Но так и есть. Мне нечего сказать маме. Собственно, любому человеку из моей семьи. Потому что они не поверили мне… и я не могу это забыть.

Петерсен тоже не поверил. Но мне на него наплевать.

Пока он молчит – надеясь, что я сломаюсь, – я перевожу взгляд на его стол и слегка ухмыляюсь. Серебряный нож для писем исчез. А ведь он всегда гордо лежал на почетном месте с самого первого дня моей терапии. Глупо со стороны психиатра держать подобную вещь у себя в кабинете. Острую. Смертоносную. Ни на секунду не поверю, что за все время лишь я одна попыталась нанести Петерсену удар в шею. Интересно, если дотянуться до ближайшего…

– Хезер?

При звуке своего имени я невольно поднимаю голову. Естественная реакция, и тем не менее она меня раздражает. Я смотрю на доктора, и в моих глазах сверкает вызов. Петерсен выпрямляется, решив, будто это слезы.

– Она хотела бы тебя увидеть. – Он произносит фразу терпеливым, добрым, снисходительным тоном. Почти любящим.