и полчаса безудержной, как в первый раз, страсти помогли. Тяжесть за грудиной прошла. Но только до следующего утра. В половине седьмого утра Иван Григорьевич чистил зубы в крошечной ванной и ощущал только одно: тоску.

До конца осени он еще несколько раз приходил под окна своей старой квартиры. Видел жену в окне, много раз видел сидящего на подоконнике кота, а один раз даже столкнулся с соседом и сделал вид, будто никуда он не съезжал, а просто вышел в магазин и остановился у подъезда покурить. Сосед не знал, что Иван Григорьевич здесь больше не живет, и это оказалось до странности радостной информацией. После каждого такого похода беглый муж пытался спастись в объятиях Оли Столяровой, но с каждым разом получалось всё хуже – торопливо, излишне эмоционально, как-то фальшиво и глупо.

В середине декабря Иван Григорьевич, наконец, нашел повод позвонить бывшей жене (впрочем, официально они так и не развелись и даже не говорили об этом). На антресолях в его старой квартире стояла особо важная коробка: в ней хранились елочные игрушки, доставшиеся по наследству от его деда, тоже, кстати, Ивана Григорьевича. Игрушки были стеклянные, блеклые уже и сильно облезшие, но без них взрослый мужчина, ученый и руководитель, не представлял новогодних праздников. Они были для него олицетворением чуда, бережно пронесенного из детства через всю жизнь. И хотя в квартире у Оли ставить елку было категорически некуда, забрать игрушки казалось делом принципиальным.

– Конечно, – сказала Нинок по телефону сухо и немного грустно. – Это же твои игрушки, забирай. Дети выросли, никто не заметит.

Когда он переступил порог квартиры, как-то сразу стало не хватать воздуха. Бешено заколотилось сердце. Он не был здесь всего-то несколько месяцев, но ощутил одновременно две эмоции: будто вернулся из длительной командировки и будто вообще никуда не уезжал.

– Привет, – сказала Нинок, – вот коробка с игрушками, я всё аккуратно запаковала, чтобы не разбил.

Она похудела и неуловимо похорошела. Удивительно, за полгода он ни разу не встретил ее в университете. Понял, как соскучился. Впрочем, он и раньше понимал, что ему не хватает своей жены, но тут он чуть не заплакал от того, как он рад ее видеть.

Коробка с игрушками стояла прямо у порога. Можно было взять ее, развернуться и выйти. Но он не брал и не уходил. Нинок стояла и молча смотрела. Кот вышел в прихожую и тоже уставился вопросительно. «Эх, жаль, что кот не собака, – пришла в голову дурацкая мысль. – Хоть кто-то бы мне тут обрадовался».

– Нинок, – сказал он враз севшим и чужим голосом, – может быть, хоть чаю попьем?

– Чаю? – переспросила она удивленно. – А у тебя дома чаем не поят?

– Нинок, пожалуйста, не надо. Просто чаю. Который твой, на травах. И я уйду.

И так это жалко у него получилось, как-то умоляюще, что у Нины Петровны защипало в носу, она развернулась и ушла на кухню. Муж ее еще немного постоял, а потом медленно снял ботинки.

Чай пили молча. Иногда перекидывались пустыми фразами: она спрашивала, как дела на факультете, он спрашивал, как поживают общие знакомые. Но так было и лучше: Иван Григорьевич хотел впитать в себя атмосферу уюта своего дома, надышаться им, унести с собой ощущение гармонии. Он с первой секунды, как вошел в кухню, почувствовал себя в своей тарелке и хотел это чувство запомнить и продлить. Разглядывал жену пристально, будто тоже пытаясь запомнить ее.

– Ваня, что ты так смотришь на меня? – сказала наконец Нинок. – Я нервничаю. Что-то случилось?

И вдруг помимо собственной воли, непонятно как, ведь даже мысли у него такой не было, но Иван Григорьевич сказал:

– Нинок, можно я останусь?

И, глядя в широко раскрытые от удивления глаза жены, он добавил:

– Прости меня. Прости, пожалуйста.

Нина Петровна пожала плечами. Она не знала, что ответить. И вообще не понимала, что делать дальше. Много раз она представляла себе такой разговор, много раз проигрывала в голове: Ванечка приходит и просит прощения. Но всё, что она заготовила сказать на этот случай, сейчас было бессмысленно и глупо. Сейчас ей хотелось не высказать ему все обиды, не наказать его, а пожалеть. И даже обнять, прижать его к себе, как запутавшегося мальчишку. «Господи, вот так и вылезет в тебе вековая баба-дура, Нина», – сказала она себе, а вслух как можно более сухо произнесла:

– На диване тебе постелю.

Ночью Иван Григорьевич, промаявшись на диване около часа, пришел в спальню к жене. Нырнул под одеяло, прижался к ней, такой теплой, вдохнул сразу столько знакомых запахов: ее волос, ночной сорочки, постельного белья и крема для рук.

– Нинок, – прошептал. – Родная.

Она лежала и дышала ровно, смотрела в потолок. Потом прошептала:

– Не прощу тебя… Никогда не прощу.

Но уснули они, обнявшись.

5

Новый год встречали как всегда: стол накрыли у елки, младший сын за час до полуночи заехал в гости, потом унесся, чмокнув обоих в макушки. Пока куранты били 12 раз, стояли с бокалами шампанского в руках и молча смотрели друг на друга. Потом под звуки гимна чокнулись и молча выпили. Сели.

За те две недели, что он Иван Григорьевич находился в статусе вернувшегося блудного мужа, ему пришлось пережить несколько неприятных моментов. Оля принесла его вещи прямо в деканат в разгар рабочего дня, бросила сумку с ноутбуком на пол, устроила безобразную сцену. А в итоге забрала документы, и накануне 31 декабря был подписан приказ об отчислении студентки Столяровой.

Это было облегчение с налетом горечи, стыда и какого-то томления по несбывшемуся. Он спрашивал себя несколько раз, любил ли он Олю? И не мог ответить себе на этот вопрос. Иван Григорьевич будто очнулся от какого-то сладкого забытья, будто проснулся. Но это было то пробуждение, когда помнишь не сон, а его свет и сладость, и где-то внутри эти ощущения остаются, хоть и понимаешь, что это всего лишь наваждение, что не было ничего на самом деле.

В квартире, в которую он вернулся, обнаружились чужие мужские вещи. Зубная щетка, пара футболок, тапки. Нинок молча убрала их, отказавшись отвечать на вопросы, вела себя отстраненно и независимо, но из супружеской кровати не выгоняла. Однако каждый вечер стелила всё равно на диване. Эта неопределенность и какая-то двойственность ситуации изводили взрослого серьезного мужчину. Ему хотелось, чтобы поскорее всё стало так, как раньше. И всё стало вроде бы, как и было много лет, но и не стало одновременно. Была форма, не было наполнения – так он ощущал.

– С Новым годом, Нинок, с новым счастьем! – сказал наконец Иван Григорьевич, придавая веса каждому слову.

– С Новым годом, Ваня. Мне бы со старым счастьем разобраться, – усмехнулась Нина Петровна. – Куда мне новое?

– В прошлом году я понял важную вещь. Я люблю тебя. Ты – самое главное в моей жизни.

Помолчали. Казалось, на жену его искреннее признание не произвело никакого впечатления. Он смотрела вбок, в мигающий огнями и фейерверками телевизор. Потом взглянула на мужа.

– А я в прошлом году тоже поняла важную вещь. Что всё, что в жизни происходит плохого, может коснуться и меня. Это и болезни, и предательства, и всё что угодно. И глупо думать, что кто-то от этого защищен, – она рассмеялась. – И теперь я всегда буду знать, что жены стареют, но студентки третьего курса – никогда. И я – старею. Состарилась.

– Нинок, перестань! – воскликнул Иван Григорьевич. – Это неправда!

– Правда, Ваня, конечно, правда. Ты подтвердил это еще до того, как осознал.

– Я люблю тебя, Нинок. – Это прозвучало, как заклинание.

– И я тебя люблю, Ваня, но что толку, – устало откликнулась Нина.

– Ну, видишь, всё же отлично. Мы вместе, мы любим друг друга. Всё будет, как прежде – хорошо.

– Разве ты не понимаешь, – с досадой сказала Нина, отодвинув от себя пустую тарелку, – что уже никогда не будет, как прежде, хорошо? Может, и будет неплохо, сносно, приемлемо, но так, как было у нас с тобой раньше – уже никогда.

– Ты думаешь?

– Я практически уверена.

Жена ушла спать. Иван Григорьевич погасил верхний свет, зажег на елке гирлянду. Дедовские игрушки переливались в свете огоньков почти столетней мишурой внутри стеклянных шаров и телец снеговиков. Негромко и умиротворяюще бубнил телевизор. За окном изредка и далеко гремел фейерверк. Пахло фирменным новогодним блюдом – мясом по-французски. И всё это сплетало вокруг него непередаваемую атмосферу домашнего пространства, и он, Иван Григорьевич, в центре