Волошина, ее значительность, торжественная серьезность определялись, в конечном счете, этим стремлением — не уронить высокого назначения, высокой чести, выпавших на долю поэта.

Страстный путешественник, «исследивший земные тропы» многих стран, мечтавший пройти «по всей земле горящими ступнями», поэт и художник, по «первоисточникам» изучивший культуру, искусство, быт народов Италии, Греции, Испании, несколько лет проведший в Париже, который он страстно любил и которому был обязан многим, Волошин отклоняет советы друзей и знакомых, покидающих родину, и навсегда остается в России. В автобиографии, датированной 1925 г., он пишет: «Вернувшись весной 1917 г. в Крым, я уже больше не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую. И все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой»[37].

Гражданская война на горящей крымской земле дала смысл, содержание, нерв творчеству Волошина всех последующих лет. «Обширнейший и драгоценнейший революционный опыт»[38], — так определил сам поэт значение этого периода. Послереволюционные годы, по словам Волошина, являются наиболее плодотворными в его поэзии «как в смысле качества, так и количества написанного»[39].

Это же признавали и его современники. В. Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии»[40] среди известных русских поэтов, после революции не только «удержавшихся на крайней высоте своего творчества», но в некотором отношении ушедших вперед, называет Волошина. Новые стихи поэта, по словам Брюсова, «имеют еще то достоинство, что часто касаются тем современности».

Точку зрения Брюсова разделял и Андрей Белый, который писал в 1924 г.: «Я не узнаю Максимилиана Александровича. За пять лет революции он удивительно изменился, много и серьезно пережил …, в точках любви к совр[еменной] России мы встречаемся, о чем свидетельствуют его изумительные стихи. Вот еще „старик“ от эпохи символизма, который оказался моложе многих „молодых“»[41].

Имеется ценное свидетельство И. Бунина, встретившего Волошина в 1919 г. в Одессе. «Одесса уже занята большевиками. Волошин принимает в этом самое горячее участие»[42]. С крайним неодобрением, неизбежным для человека, разрывающего связи с Родиной, отзывается Бунин о деятельности Волошина, стремившегося объединить интеллигенцию в профессиональные союзы-цеха, найти общий язык с молодыми литературными силами — В. Катаевым, Э. Багрицким, Ю. Олешей. Но и Бунин признает, что революционные события сделали Волошина более значительным, крупным поэтом, чем он был до 1917 г.: «Я даже дивился на него — так далеко шагнул он вперед и в писании стихов, и в чтении их, так силен и ловок стал и в том и в другом, но слушал его даже с некоторым негодованием: какое, что называется, „великолепное“, самоуспокоенное и по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение!»[43].

Приобщение к революции изменяет всё — и предмет поэзии Волошина, и облик лирического героя, прежде более сосредоточенного на внутреннем мире, на «этапах блужданий» собственного духа, и стилевой строй произведений.

Мировая война и Октябрьская революция определили в поэзии Волошина пафос гражданственности, тягу к эпичности, монументальности, торжественности.

Патетичность, как элемент высокой проповеди, становится характерной для поэзии Волошина. Поэт, вырабатывающий определенную стилевую систему, обращается к памятникам древнерусской литературы, к библии и евангелию. Он нарочито ломает плавность стиха, но достигает большой свободы, «раскованности», поэтической речи. Часто поэт отказывается от рифмы, прибегая к белому стиху, но, как справедливо заметил еще в 1912 г. Брюсов, стихи Волошина «сделаны рукой настоящего мастера, любящего стих и слово, иногда их безжалостно ломающего, но именно так, как не знает к алмазу жалости гранящий его ювелир»[44].

Поэзию Волошина послеоктябрьских лет определяла возможность приобщиться к тем высоким, трудным, а подчас и трагическим событиям, свидетелем и участником которых он был. Именно в слиянии с происходящим в переломные «роковые» эпохи видел Волошин назначение поэта. Только это, по его убеждению, дает возможность сопрячь свой жизненный путь — с путем века, бегом времени.

Каждый рождается дважды. Не я ли

В духе родился на стыке веков?…

Стремя у стремени четверть пробега,

Век — мой ровесник, мы вместе прошли.

          («Четверть века», 1929)

В поэтическом осмыслении Волошиным «драгоценнейшего революционного опыта», не все может принять и разделить современный читатель. Но нельзя забывать о главном — стремлении поэта увидеть в революции самый высокий дух русской истории, через трудности, лишения, катастрофы и разрывы пронести веру в человека, в его право, говоря словами Достоевского, на «высшую гармонию духа».

Россия и революция, народ и революция, поэт и революция, цивилизация и революция, и, главное, — человек и революция… Таков круг интересующих Волошина проблем, и неизбежно в фокусе его поэтического внимания — революция. Поклонник и последователь Михаила Бакунина, он может назвать ее «мятежом», «бунтом», увидеть в ней прежде всего разбушевавшуюся стихию, но никогда поэт не отделит себя от того, что происходит в России.

Блок писал в статье «Интеллигенция и революция»: «России суждено пережить муки, унижения, разделения, но она выйдет из этих унижений новой и по-новому великой»[45]. «Муки, унижения, разделения», переживаемые Россией, — об этом говорил и Волошин. Часто его упрекали в сгущении красок при описании ужасов гражданской войны и разрухи. Но эти муки и унижения не испугали поэта, не заслонили Россию, не увели от нее. В стихотворении «Русь гулящая» (1923) «смрадной и нищей, опозоренной и хмельной» предстает деревенская Россия. Но поэт убежден, что пройдет время —

И во всей полноте бытия —

Всенародно, всемирно, всезвездно —

Просияет правда твоя!

Волошину близко пушкинское понимание «особого предназначения России», ее великой миссии. В письме к Чаадаеву 19 октября 1836 г. Пушкин вспоминал, как Россия отразила монгольское нашествие и спасла тем самым Европу. Не менее великая задача, по убеждению Волошина, стоит перед революционной Россией теперь, в 1917 году.

Понятия «буржуазия» и «пролетариат» казались Волошину надуманными, «иноземными»[46], не соответствующими той пестроте сословий, которая существовала в России. Но и при том, что русская революция, как представлялось ему, совершается не в русских одеждах, он все же принимает ее и, более того, чувствует превосходство своей, объятой пламенем, страны перед Европой.

Не нам ли суждено изжить

Последние судьбы Европы,

Чтобы собой предотвратить

Ее погибельные тропы.

Пусть бунт наш — бред, пусть дом наш — пуст,

Пусть боль от наших ран — не наша.

Но да не минет эта чаша

Чужих страданий наших уст!