тетрадей. Эпиграфом к нему служат слова профессора П. Минакова из статьи, опубликованной в «Русских ведомостях» (1905, № 244): «Казнимый может при известных условиях остаться живым…»

Волошин пишет:

Лежать в тюрьме лицом в пыли

Кровавой тушей теплой, сильной…

Не казнь страшна, не возглас «пли!»,

Не ощущенье петли мыльной,

Нельзя отшедших в злую тень

Ни потревожить, ни обидеть.

Но быть казнимым каждый день!

И снова жить, и снова видеть…

Жестокая физиологичность образов сочетается здесь с предельной искренностью тона. Кажется, будто петля обвилась вокруг шеи самого поэта — так остро он ощущает смертную муку казнимой палачами России. И как противоречат эти строки расхожему утверждению, будто Волошин в 1905—1906 годах был всего лишь изощренным эстетом, странником по запредельным мирам, позером и холодным книжником[32].

В исследовании о творчестве Верхарна Волошин писал, что «поэт должен занять такую перспективную точку зрения, откуда он мог бы увидать всю современность сверху, целиком включенную в общее нарастание истории, как один из связных актов человеческой трагедии». Но, по его словам, «пророчественность подобна дальнозоркости: она различает только далекое и не видит близкого»[33]. Думается, что в этих словах поэт отразил существенные особенности собственного творческого метода.

Реальные события революции 1905—1907 годов запечатлелись в поэзии Волошина далеко не однозначно. Преображаясь в его сознании, обретая двойной и тройной тайный смысл, они безмерно выросли, включив в себя и опыт прошлых веков, и философские раздумья, и тайные прозрения. К тому же зеркало, в котором причудливо отразились эти события, было направлено прежде всего в глубь причудливого и сложного мира собственной души поэта.

Вместе с тем первая русская революция не прошла для Волошина бесследно. Она всколыхнула его сознание, проникла в самые сокровенные тайники творчества. Именно за эти годы сформировалось отношение Волошина к насилию, к террору, бунтарское свободолюбие, пророческая дальнозоркость и характерная для него социальная близорукость.

События 1905—1907 годов обострили национальное самосознание Волошина, пробудив мысли о роли русского народа в освобождении всего человечества. В 1919 г. поэт писал:

Не нам ли суждено изжить

Последние судьбы Европы,

Чтобы собой предотвратить

Ее погибельные тропы.

Марина Цветаева в воспоминаниях «Живое о живом» заметила, что Волошин «стал и останется русским поэтом. Этим мы обязаны русской революции»[34].

Е. М. Сахарова

ПОЭЗИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

(ТЕМА РЕВОЛЮЦИИ В ТВОРЧЕСТВЕ М. А. ВОЛОШИНА СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА)

Максимилиан Александрович Волошин, один из известных представителей русской культуры начала XX века, поэт, художник, переводчик и критик, встретил Великую Октябрьскую социалистическую революцию в расцвете творческих сил. И в России и за рубежом его знали как автора стихотворных сборников и многочисленных статей и обзоров о литературе и живописи. Революция поставила перед Волошиным неизбежный, требующий определенного ответа вопрос: принимать или не принимать ее. Волошин оказался с теми, кто, говоря словами А. Блока, «услышал музыку революции».

«Поэзия и революция» — так назвал Волошин одну из самых значительных своих статей, большая часть которой посвящена поэме А. Блока «Двенадцать»[35].

Появление поэмы в печати сразу же повлекло за собой яростные споры и надолго оказалось в центре внимания русского читателя. С. Есенин вспоминал об этом времени:

Возмездие достигло рока,

Рассыпались звенья кольца.

Тогда Мережковские Блока

Считали за подлеца.

«Двенадцать» вовсю гремело…[36]

До Волошина, находившегося в Крыму, поэма дошла с опозданием, но сразу же вызвала у него самый живой и глубокий интерес. В статье «Поэзия и революция» Волошин, обратившись к «Двенадцати» Блока, раскрыл и свое понимание происходящего. В отличие от тех, кто говорил об «измене» Блока себе, своему прошлому, Волошин увидел в поэме естественное, закономерное следствие всего предшествующего пути поэта: «Поэма „Двенадцать“, — писал он, — является одним из прекрасных художественных претворений революционной действительности. Не изменяя ни самому себе, ни своим приемам, ни формам, Блок написал глубоко реальную и — что удивительно — лирически объективную вещь. Этот Блок, уступивший свой голос большевикам-красногвардейцам, остается подлинным Блоком „Прекрасной Дамы“ и „Снежной Маски“» (с. 13). По мысли Волошина, «прекрасная лирическая поэма» Блока явилась «драгоценным вкладом в русскую поэзию» (с. 17).

Волошин отметил в поэме и то новое, что характерно для творческой манеры Блока — лирика этих лет. Большой интерес представляет наблюдение Волошина над жанровым своеобразием поэмы, соединившей лирически-субъективное и эпически-объективное начала. «С первых же строк…, — пишет Волошин, — уже чувствуется не голос самого поэта, а голоса и настроения тех двенадцати, которые сами выявятся из ветра и метели только во второй главе» (с. 14). Справедливо и замечание Волошина о ритмическом строе поэмы, о «музыкальной задаче Блока», которую автор статьи видит в том, что поэт сумел «из нарочито пошлых звуков создать утонченно благородную симфонию ритмов» (с. 13).

Опираясь на поэму Блока, Волошин высказывает и свое понимание поэзии и роли поэта. Поэт, с его точки зрения, не должен связывать себя с определенными политическими направлениями. Важны не принадлежность к тому или иному литературному или политическому лагерю, а реальный результат, способность художника увидеть и запечатлеть главное — в данном случае дать голос «глухонемым» вихрям истории. Величайшую заслугу Блока Волошин видит в том, что его поэма явилась «милосердной представительницей за темную и заблудшую душу русской разиновщины» (с. 17), еще не нашедшей своего голоса и потерявшей своего Христа.

В эпохи революционных потрясений, в частности в переживаемую Россией эпоху, творческое воображение поэта, по мысли Волошина, могут волновать лишь великие мировые силы, «расковавшие древние стихии», и судьба отдельной человеческой души, ввергнутой в водоворот исторических событий, страстей и заблуждений.

Для самого Волошина, начиная с 1918 года и до конца жизни, главными, сквозными оставались — постижение «духа истории», разворота космических мировых сил и вопрос о том, как сочетать непреклонную поступь истории, часто жестокую правду века, — с правом человека на жизнь, радость, творчество, счастье.

Поэтическое прозрение, уяснение логических звеньев истории, возможность увидеть «пересоздание» человека в огне и вихре мировых сил, с точки зрения Волошина, делается особенно наглядным, доступным в «космические» эпохи, в годы революционных потрясений. Поэтому Волошин-поэт принял революционные события 1917 года с радостным сознанием своего избранничества.

И самый пафос послеоктябрьской поэзии