в котел свалился от сотрясения, обварился весь. Такая страшная судьба у героя, панове. Только вот…

— Голова! Голова! — прервал его путеец, заметив, сквозь морозные узоры на стеклах знакомый силуэт.

— Ведут или сам?

— Сам, сам идет, прости Господи!

Дверь чайной стукнула и воздух у нее запарил клубами, явив собеседникам городского голову пана Кулонского. Тот стоял на пороге, подслеповато оглядываясь, как любой человек, пришедший с ослепительного тревожного света в спокойную полутьму. Вид градоначальника наводил мысли о воробье, который встретился с кошкой.

Бобровый воротник некогда опрятного пальто главного Городского мученика был полуоторван и висел с одного бока, а на лице темнел налитый кровью глаз. Мятые очки с отсутствующим правым стеклом покосились над разбитым носом. Взъерошенный и жалкий пришелец кивнул пану Шмуле и уселся за стол, бросив на лавку истоптанную шапку. На что обходительный хозяин чайной засуетился, наливая посетителю мерзкого самарского рома.

— Добрый день, сограждане! — скорбно поздоровался страдалец и осушил предложенное.

— И вам доброго дня, пан Антоний. Что деется? Каковы будут законы на сегодня? — поинтересовался любопытный философ Кропотня. — Actis testantibus, так сказать.

Пан Кулонский тяжко вздохнул, знаменуя изменение всяческих законов и уложений, и постукал пальцем по пустому стакану, вызвав этим жестом очередную порцию желтоватой жидкости. Ром оказался универсальным лекарством от всех горестей и печальных сумятиц. Таким, что побитый голова, выпивший его старым довоенным жестом — лихо закинув голову, затем крякнул и заметно повеселел.

— Теперь у нас братство, согражданин Кропотня. Равенство и свобода. — объявил он, чувствуя, как бальзам пользует тоскующую душу. — Каждый сам себе друг, товарищ и брат. Сословия, стало быть, отменены. Звания тоже. К третьему дню четыре воза сена собрать надо и провианту на триста штыков на две недели. Еще будет собрание, для разъяснения положения и доктрин. А кто хочет добровольцем, против мироедов-жидобольшевиков и капиталистов с хлопцами нашими пойти, того запишут. Меня вот не взяли. У меня подагра. А еще сказали, вы нам, согражданин Кулонский, здесь надобны, для порядка и общего благоденствия.

— И что теперь, пан голова?

— Я теперь вам не пан, и не голова. — важно ответил Антоний Кулонский, — Я теперь тут бери выше! Я теперь — Распорядитель на службе трудового народу. Это другое понятие! С завтра будем храм свободы строить. Для упокоения анархо-синдикализма в веках!

Сложный способ упокоения не менее сложноназванного порядка вызвал небольшое бурление и перешептывания, каковое создает река, огибающая застрявшую в стремнине палку.

Это же надо! — Читалось в глазах каждого, — анархо-синдикализм!

Это тебе не по былому времени: Царь батюшка и депутаты. Тут такое! Пусть даже и непонятное. Но ведь в веках? В веках же? И так, чтобы где-нибудь с краю, скромная приписочка мелким зернистым писарским почерком: упокоили рабы Божии пан Коломыец и пан Кулонский. И уж где там, и зачем, дело десятое.

А сам таинственный храм свободы, которому предполагалось вознестись над Городом, так вообще вызвал неподдельный восторг. Громче всех радовался совершенно пьяный торговец сеном Мурзенко, вообразивший, что на строительство столь нужного сооружения непременно будет что-нибудь выделено. Хотя бы мука или страшно подумать — макароны! Откуда в овальную голову торговца сеном, украшенную редеющей шевелюрой, приплыли эти самые макароны, было не понять. Но он так упорствовал в своих заблуждениях, прикрыв глаза и удобно расположив щеку на столе, что все плюнули и спорить с ним перестали.

Все равно, что-то будет! И это что-нибудь, вернее, та часть, которую не присвоит алчный городской голова, можно будет оприходовать.

Действительность же оказалась менее светлых тонов: анархо-синдикализм предполагал пожертвования. Так что строить надлежало на свои. Аокончательно обедню испортил пан Штычка, по своему обыкновению влезший в общий ропот с совершенно глупой историей.

— Помню, в девяносто восьмом в киевском зоопарке, убирал у ослов один мой знакомый по фамилии Кузьмин, так тот тоже долго добивался повышения. — сообщил он, — Разные интриги плел. Письма писал подметные, наветы всякие, а ходил как кот вокруг горячей каши, облизывался. Уж очень хорошая должность эта была. И представляете? Добился-таки своего. Поставили его убирать у слонов. Вот была радость! Три дня отмечали, уж каких только вин он нам не выкатывал. Даже названий не знаю таких. Молого, шмолого, гугара- мугара — заграничные одни. Вот как праздновали до войны! Потом, правда, задрались с какими-то сапожниками на Крещатике. Разбили в кабаке стекло. Казалось бы, тьху, того стекла — на гривенник всего… Так нет же, потащили нас в участок. Мне тогда порицание выписали и штраф в полтора рубля. А Кузьмина назад перевели к ослам. Не оправдал доверия, говорили. Уж, очень он убивался по этому поводу. Хотел даже руки на себя наложить, а представьте…

— Вам бы всю важность на непотребства ваши пустить, — оскорбился Кулонский, — как вы, Штычка, власти не любите. Все бы вам паясничать развлекаться. Небось, с полку выгнали вас? Или дезертировали с гауптвахты?

— Ну-ну, пан голова, — примирительно сказал инженер-путеец и пересел поближе, превратив лежащую на лавке шляпу градоначальника в изящный берет. — Это же так, развлечение, по причине серых дней настоящего. Вы бы лучше про храм рассказали. Что за храм такой? И как строить? Зима то на дворе.

— Встаньте! — страшным голосом потребовал новоиспеченный согражданин распорядитель. — Встаньте, Коломыец!

Удивленный видом собеседника, тот привстал и уставился на него. Вытащив из-под мясистого зада железнодорожника вконец испорченную вещь, голова грустно отряхнул ее и засунул в карман пальто.

— Убытки одни от этих перемен, куда ни кинь убытки. Скоро до ветру выйдешь, а и подштанники кто-нибудь снимет. — вздохнул он и продолжил. — вы вот представьте согражданин железнодорожник, что будет в нынешнем апреле?

— Как что? Весна будет, пан распорядитель, — ответил пристыженный Коломыец, — за шляпку — то, просим прощения очень. По недогадливости и из лучших побуждений, не заметили-с. Пан Шмуля, налей, будь ласка, пану распорядителю Кулонскому что- нибудь.

— В апреле, сограждане, прибудет победа всемирового анархического движения над врагами — обстоятельствами! Повсюду празднества намечены! А куда поедут делегаты? Куда делегаты от народа поедут?

— Куда? — глухо поинтересовался пан Мурзенко, не поднимая лица от скрещенных рук. После того, как выяснилось, что ни муки, ни макарон выделено не будет, славный торговец сеном интерес к анархо-синдикализму потерял и, выпив еще пару рюмок лишь изредка всплывал на поверхность,