Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Поедут, стало быть, в храм Свободы, торжество справлять. Гуляния будут, музыкантов пригласим… из Варшавы! — патетически произнес градоначальник недобро зыркнув на Штычку лакомившегося ромом в углу. — Так, что до апреля должны успеть построить, как пить дать.
— Nemo obligatur, пан голова. — влез хмелеющий философ Кропотня. — Что значит, невозможное совершить невозможно! В зиму такого подвига содеять не удастся. Ни фундамент поставить, ни стен.
— На такое, согражданин Кропотня, иные планы предусмотрены. Храм будем производить организовано, из полицейского участка. Он уже пустует, после пана Вуху, царствие ему небесное. Надстроим этаж, и общий вид придадим … Свободный… Крышу перекроем, крыльцо…
— Может, тогда просто вывеску поменяем? — предложил пан Штычка, тепло воззрившись на Кулонского, — «Полицейский участок» на «Храм Свободы». А на сэкономленное погуляем? Отметим со всей трудовой страстью?
Общество зашумело, одобряя это простое и изящное предложение. Пан голова, огорченный тем, что столь гениальная мысль не пришла к нему в голову, сам налил себе из стоящего на столе штофа и выпил. Саратовский ром затуманил разум, и Антонию Кулонскому показалось, что с застрехи над его головой за ним наблюдает усатый десятник с Закрочима. Пан Вуху строго грозил ему пальцем и пучил глаза.
«Бесы! Бесы кругом!» — пронеслось в голове у градоначальника и он замер, размышляя, как же все-таки мерзко все поворачивается. — «Вывеска всего — то на меру муки будет, а остальное можно было бы сэкономить. Вот ведь старый пень. Штычка этот тоже хорош, никакого понимания, ляпает языком, что корова. Эхехе»
— Mulier viro subdita esse debet, non vir mulieri — невпопад бормотал Кропотня, утопивший твердый фундамент разума в довоенном роме. — Что значит: Муж жене на возу легче. А вот жениться я так и не сподобился! Не сподобился, любезные паны. Как лист на быстрой воде несом бурей в никуда. Над черною водою, аки младенец, не ведающий зла. Нету радости в жизни, добродии. Нету! Одна пустота и метания. Налейте мне пан Шмуля, потому как я пьян и печален. Я липовый листок! А река каждый раз нова! Мы входим в нее еще и еще, но радости не будет. Не будет радости, потому что не найдешь ее средь горестей.
— Шли бы вы уже до дому, пан учитель. — заботливо предложил хозяин чайной, — завтра вон еще храм строить. Забот будет ойойой сколько.
— А я с вами, пан Шмуля, стреляться намерен. За такое оскорбление Аристотеля. Вы не признаете Аристотеля, как мне кажется! Вы диалектик, пан Шмуля? Я не потерплю тут… Я — агностик! С пяти шагов стреляться будем. Несите мне пистолеты, добродии! Налейте уже всем! — закончив фразу, пан философ впал в беспамятство.
— Конечно агностик, пан философ, раз уж пить не умеете. — владелец чайной выпил рюмочку. — Пили бы воду и не имели подобного настроения.
— А не сделать ли нам променад, панове-сограждане? — предложил железнодорожник, в то время, пока собрание предавалось терзаниям и печалям, каждый по своему поводу. — для душевного здоровья и избавления, врачи рекомендуют. А и по морозцу стременную выпить никто не запретит.
Еще державшиеся на ногах пан Шмуля, Леонард и голова предложение одобрили. Прихватив цилиндр философа и штоф на дорожку, собеседники выволокли на улицу поникших под тяжестью раздумий торговца сеном и пана Кропотню. И если первый не подавал признаков разума, то отставной учитель, наоборот, бодро перебирал ногами и всячески участвовал в собственной транспортировке. Солнце, налившись кровью, обещало ветер. Его лучи липли к фасадам, заглядывая в темные окна, а кристальный воздух был выпачкан дымами печей. Рынок уже стих и лишь припоздавшие мужички разворачивали сани на площади, рыночный день подошел к концу.
— Стреляться! Только стреляться! — заорал на испуганных крестьян холостой философ, выделывая кренделя в крепких руках пана Шмули и путейца. — Дайте мне пистолеты! Bellum omni contra omni! На ножи!
Пистолетов ему никто не дал. Ножей тоже не было. По этой причине задор холостяка вскоре сник, а сам он как-то затих, бессмысленно глядя поверх крыш. С чистого небосвода на него смотрел скучный декабрь, отчего пану Кропотне сделалось совсем неуютно. Глядя в эти безумные глаза, он тут же решил больше не пить никогда.
— Никогда! — твердо заверил он неизвестно кого. — Больше никогда, панове!
Это решение отставной учитель тут же нарушил, вырвав бутыль у хозяина чайной. Из нее, прежде чем остальные успели отобрать, он основательно подкрепился, повысив падающий на морозце градус. Эта возня заняла какое-то время и сопровождалась демоническим хохотом философа, толкавшего монументального железнодорожника, возвышавшегося над ним как колосс, в грудь. Помянув пару раз диалектиков, и пройдясь по ногам присутствующих, маленький ростом учитель замер, натужно хихикая, словно ему только что рассказали шутку.
— А обжениться, панове, я так и не успел! Не успел и все тут! Представляете?
На что пан Штычка, стоявший несколько в стороне от сумятицы, не преминул ввернуть поучительную, по его мнению, историю:
— Вот в Вильно до войны был случай, жил на Малой улице один аптекарь, и полюбил он одну барышню по фамилии Сабакаускас, дочку городского головы. Все честь по чести, за ручку подержались, два раза в синематограф сходили. А ведь дорогое удовольствие! Купил он ей тогда пирожных и лимонаду. В общем, вошел в расход с целью получить ее в свое мужнино пользование. Пришел он к ее родителям, хочу, дескать, получить Катеринку, а ее звали Катеринка, в свою руку и сердце. Комната у меня есть, доходу годового сто двадцать рублей. Кредиту банковского и контокорренты столько то. Молодой (а было ему сорок семь тогда) и перспективный. Все выложил как на духу. А ему говорят, вы вроде как недостойны дочери нашей единоутробной. Аптека у вас захудалая. На окнах мухи дохнут от скуки. На то жених им заявляет, я, мол, уже в расход вошел на четыре рубля пятнадцать копеек. И потрудитесь мне за все про это вернуть. Те ни в какую. Дескать, по доброй воле пан потратились, мы за то не в ответе. Долго спорили, а вконец аптекарь пошел домой, взял револьвер и перестрелял всю семью: пана Сабакаускаса, пани Сабакаускас, двух дочерей их, дворника у ворот, экономку, горничную, кошку не пожалел тоже, кроме того застрелил городового, пришедшего посмотреть на непорядок и наделал убытку в квартире рублей на сто-сто двадцать.