— Глупее я истории не слышал, — мрачно ответил распорядитель Кулонский, которого грызли сомнения по поводу правдивости рассказов полкового флейтиста и наличию в них начальства всех уровней. Затем он поправил бывшую шляпу, сползающую на глаза и, найдя противоречие в изложенном, продолжил. — Стал бы аптекарь стрелять по такой мелочи?

— Про то в газете писали, может, читали?

— Я пропаганду эту не читаю, согражданин Штычка. — надулся градоначальник, — я декреты читаю, распоряжения. Мне недосуг до такого вздора. Тут такие дела великие происходят волею народа, а вы все старорежимные глупости рассказывать изволите. В какой вот газете про то пропечатали? — гуляющие остановились перед вмурованным в камень мостовой рядом прилавков. Пан Шмуля водрузил водку и стаканы на поверхность ближайшего.

— В какой не знаю, врать не буду, — честно сказал Леонард, предлагая владельцу чайной налить, — нам на фронте, когда четвертушки для интимных надобностей выдавали, названий не сообщали. Потому как военная тайна. За разглашение сами понимаете, пан голова, цугундер светит. Но то, что именно в Вильно произошло, могу поклясться. Там еще объявление ниже было.

— Все равно глупость и непотребство, — устало заявил Кулонский, — давайте лучше за новый, сияющий Храм Свободы выпьем. С девяти завтра начнем строить.

— А что, служить пан ксендз будет попеременно? День в костеле, день в участке? — спросил путеец, прилаживая к столбу совсем потерявшего форму отставного учителя. Тот вяло потрепыхался пару секунд, пока не сполз к основанию и не замер в философских видениях.

Прежде чем ответить, согражданин распорядитель поправил очки и остатки шляпы.

— Про то еще не известно, скажут, будет служить у пана Вуху. Не скажут, в костеле будет. Потому она — свобода и организуется.

Солнце почти зашло за крыши, оставив теням множиться и наливаться черным. Над красным закатом плыли редкие облака. В домах мелькали огни. Добровольный затворник доктор Смела, глянув из окна на площадь на которой покачивались видения, зачем-то плюнул на подоконник.

— Нет больше меня. Пусть воззрит Господь из столба облачного и огненного. — произнес он и исчез в темноте по своим загадочным делам.

Пили на рыночной площади долго, разговаривая при этом о строительстве. Торговец сеном, усаженный близ прилавка, временами встревал в беседу, односложно переспрашивая у городского головы разную чепуху.

— А фасад белым будет… - говорил голова.

— Каким? — интересовался Мурзенко.

— Белым, — кривился собеседник.

— Что? — спрашивал торговец сеном.

— Фасад, — уточнял тот.

— Зачем? — справедливо спрашивал обладатель овальной головы. Градоначальник фыркал и высасывал стакан за стаканом, чтобы успокоить бурлящие нервы. Разговор их не клеился и через некоторое время все разошлись.

Себя пан Штычка обнаружил ближе к полуночи. Удивляясь отсутствию ног, он пару раз привстал на собственной кровати, прежде чем выявил искомое, вяло брошенное поверх подушки. Один ботинок был снят и валялся на боку в центре комнаты вместе с обмоткой, второй пачкал белоснежную наволочку таявшим в тепле снегом. На столе гнездилась пара полупустых штофов бимбера и цилиндр отставного преподавателя гимназии. Как они появились там и как сам отставной флейтист оказался у себя дома, оставалось тайной.

«Соли-то, соли не приобрел, лопни мой глаз», — подумал музыкант и осторожно потряс налитой свинцом головой, в которой плясали злые боли. — «А и ладно, соли, может, в следующий раз. Не так уж важна она, соль эта, раз такие дела на белом свете творятся. Правду надо искать, вот без чего жить нельзя во всяком случае. Я если ее обнаружу где, то всем об этом доложу сразу. Пусть обрадуются. А иначе, зачем воевать? Столько верст за этим отмахать, и все без толку особого. Никакого смысла меж этим нету. Суета одна. И жизни нету без этого совсем».

Глава 4. Вечер поэзии

- Боже, Тоничек! — всплеснула руками пани Кулонская, узрев в сенцах, по стенам которых метались жирные тени, согражданина распорядителя, — Боже, боже!

— Так вот, Ядичка. — прокряхтел возившийся с обувью супруг. — Солнце свободы встало над Городом.

С сомнением глянув на последствия рассвета равенства и братства, пани Ядвига уплыла в столовую, где завозилась у буфета, разыскивая бодягу и корпию. Строгая школа маркизы де Провенсе полагала в таких случаях полнейшее спокойствие, и этим правилом супруга городского головы пользовалась неоднократно. Непредсказуемый скучный декабрь, царивший уже которую неделю, лихо взбрыкивая по судьбам, так и не смог вывести мягкую жену пана Кулонского из равновесия. Достойная женщина хладнокровно принимала как красные банты, так и черно желтые розетки, да и все остальные пестрые лоскутки, ежедневно сменяющие друг друга.

— Будешь ужинать, Тоничек? — спросила она, выставляя на стол пузырьки и неопрятный моток корпии. — Я крупеник сварила.

Ее Тоничек грустно втек в столовую и, не обращая внимания на заботу жены, твердо решившей вылечить все его раны — телесные и душевные, потребовал зубровки.

— Печально мне что-то, Ядичка, — поморщился он, облачаясь в домашний халат. — Все как-то запуталось опять. Чисто пятый год начался. Кстати, знаешь, пан Штычка с фронта вернулся. Худой этот, пучеглазый, что на трехсотлетие от десятника Вуху бегал. Он ему еще в газете объявление напечатал, что, дескать, пан Вуху, за гривенник откровения божии изрекает. А за два лечит от мужских слабостей. И что у него еще третий глаз пониже спины, и видит он этим глазом судьбы разные.

Выразив удивление чуть приподнятой бровью, пани Кулонская захлопотала над поглощающим зубровку мужем.

— А что теперь в Городе будет, Тоничек? — спросила она, вытирая смоченной в теплой воде тряпочкой сохлую кровь. — Может уже все установится, наконец?

— В Городе теперь храм будем строить, — сообщил городской голова. — Век, приказали, золотой начинать. Братство устанавливать повсеместно. На должность меня назначили. Распорядитель трудового народа.

Пани Ядвига вздохнула, прервав мерный ход стенных часов и вновь занялась последствиями рукоположения пана Кулонского в сан.

— Ой! — заныл распорядитель, когда корпия, смоченная щедрой дозой бодяги, коснулась ран. — Больно, Ядичка!

— Потерпи, Тоничек, — сострадательно сказала она, — может, крупеник будешь?

Упрямый супруг замотал головой, вцепившись в стакан янтарной зубровки. Душа его требовала покоя. Но даже тут, у него дома, все выходило как-то не так. Чудовища, рожденные декабрем, толпились повсюду, нагло прыгали вокруг буфета с открытыми дверцами, взирая на горе