Остановившись подле окна, за которым суетился заплеванный, немыслимо опостылевший маньчжурский городишко, атаман изрыгал такие ругательства, что стены его штаба содрогались от ненависти и душевного бреда.

Полковнику Родзаевскому пришлось трижды натужно прокашливаться, прежде чем атаман пришел в себя и обратил на него внимание.

– Чего тебе, фашист, твою мать?! – проворчал он, исподлобья глядя на Нижегородского Фюрера.

Это матерщинное прозвище Семёнов уже не раз преподносил в виде полуиздевательской шутки, однако Родзаевский всегда воспринимал её с покорностью придворного шута, принимающего даже пинки своего повелителя как благодеяние.

– Поступило сообщение из-за границы, – напомнил о себе полковник.

– Из-за какой такой границы? – мрачно спросил атаман, усаживаясь за свой широченный ореховый стол, на правом конце которого всегда лежала шашка, а на левом – пистолет. И не потому, что Семёнов постоянно опасался покушения, а потому, что чтил оружие в качестве символов своей власти.

– Из-за советской, естественно.

– Не советской, а русской, в соболях-алмазах! – жестко поправил его атаман.

В последние дни отношения полковника и главкома резко ухудшились. Они и раньше были натянутыми, поскольку ни идей фашистских атаман не желал признавать, ни уж тем более – полковника Родзаевского в образе мессии. Семёнов всегда подозревал, что тот тайно готовит переворот в его «Маньчжурской Даурии», решив, что именно он должен стать во главе армии, так же, как и армия должна стать под знамена русского фашизма.

Теперь Родзаевский, понятное дело, приутих. Но в сорок первом, когда германцы подступали к Москве, он определенно мнил себя в роли кремлевского дуче. А как полковник жал тогда на атамана, добиваясь чина генерал-майора; как болезненно ощущал, что в Кремль он может попасть только во главе хоть какого-нибудь войска. Пусть даже после германского обоза.

Однако главком всегда прекрасно понимал степень опасности, грозящей ему из-за «фашизации белоказачества», к которой Нижегородский Фюрер так стремился.

– Увы, пока что – советской, господин генерал-лейтенант, – напомнил теперь полковник не столько с иронией, сколько с явным упреком.

– Так, пойди и отбей её! – огрызнулся Семёнов. – Ты ведь у нас теперь «великий фюрер Всея России». Вон, сразу два бездаря, Гитлер и Муссолини, – сунулись к Волге, а теперь, – продырявил он пальцем эмигрантскую газетенку, – в панике окапываются на Одере и где-то там, за Неаполем.

– Я неплохо информирован о положении дел в Европе, господин генерал-лейтенант.

– А если неплохо, тогда говори, что хотел.

Прежде чем изложить то, с чем пришел к главнокомандующему, полковник мстительно осклабился.

– Только что пришла весть от лазутчика, который сообщает, что все диверсанты поручика Живалова действительно погибли, а сам он раненым попал в руки красных.

– Однажды вы уже сообщали о гибели всей группы, включая командира.

– Вы правы, господин генерал: несколько дней назад у нас уже имелись сведения, что все погибли, но тогда это были непроверенные предположения. К тому же неизвестной оставалась судьба самого поручика Живалова.

Семёнов оставил в покое газетенку и молча, свирепо уставился на Нижегородского Фюрера.

– А что теперь вы знаете о поручике?! Что он ранен и попал в плен? Как это произошло, при каких обстоятельствах?

– Подробностей мы, возможно, так никогда и не узнаем, господин главнокомандующий. Но и того, что нам уже известно, вполне достаточно.

– Вся группа погибла, а сам поручик подался к чекистам – так следует понимать?

– Собственно, у нас нет оснований утверждать, что поручик сам сдался красным.

– Теперь у нас основания какие угодно, полковник! Сколько ж они там продержались, за границей, диверсанты ваши хреновы?

– Собственно в России – всего три дня. Несколько попыток перехода границы из Маньчжурии оказались неудачными, и пришлось переправлять наших стрелков через Монголию. Ранее вместе с группой Курбатова мы потеряли лучшего нашего проводника – поручика Радчука. Теперь в запасе ни одной надежной пограничной тропы.

Атаман подошел к шкафчику, извлек из него бутылку коньяка и две рюмки, однако так и застыл с ними в руках, словно не мог понять назначения этих предметов или же не решался отведать содержимого.

– Группу маньчжурских стрелков Курбатова мы не потеряли, полковник, – сухо произнес он.

– Но если исходить из потерь личного состава и перехода двух ведущих диверсантов на сторону немцев…

– Никто не смеет считать, что рейд Легионера – наша очередная неудача. Не по справедливости это, – исподлобья взглянул атаман на Нижегородского Фюрера, как бы прицениваясь: достоин тот рюмки напитка из атаманских запасов или нет.

– И все же лучшего проводника мы потеряли, – упрямо проворчал полковник, наблюдая за тем, как Семёнов ставит на стол бутылку, усаживается за него и жестом приглашает занять кресло напротив.

– Неужели всего три дня?! – недоверчиво покачал головой атаман, наполняя рюмки и считая вопрос о значимости рейда Курбатова закрытым.

– Неполных, – без сожаления уточнил Родзаевский, с удовольствием прибавляя про себя к перечню поражений собеседника еще одно.

– Но они хоть что-нибудь успели сделать? Хоть чем-то проявить себя: решительное нападение, диверсия на железной дороге?

– К сожалению, ничего и ничем! – это «к сожалению» было всего лишь данью приличия.

– Но как же так?! Их столько готовили! А поручик, поручик-то наш!.. Даже застрелиться не сподобился. Представляю, как теперь советские газеты распишут житье-бытье наше замухрыжное на подачках японских, причем – со слов «раскаявшегося и повинившегося беляка-семёновца».

– Это уж, как водится. Прецеденты известны.

– Но известны и другие примеры. Ротмистр Курбатов, например, вон сколько прошел…

– Оставим в покое Легионера, господин генерал. Не тот случай.

– Почему «оставим»? Почему «не тот»? Образца для подражания боимся?

– Теперь это уже не образец. Другие люди, иная военно-политическая ситуация. Кстати, наши агенты считают, что группу Живалова красные вели от самой границы, – Родзаевский подошел к висевшей на стене карте.

– То есть знали о ней еще до пересечения границы?

– Похоже на то.

– Значит, кто-то выдал её, а точнее – сдал.

– Не исключено. Маньчжуры отличаются исключительной продажностью, поэтому красные вербуют агентов не только в среде русской эмиграции, но и в среде оппозиционных маньчжуров, одинаково ненавидящих и китайцев в купе с японцами, и своих собственных монархистов.

– Хотелось бы знать, кто именно здесь у нас крысятничает.