Я мысленно приказывала Гарри встать, распахнуть дверь и появиться на пороге – живым и невредимым. Я увидела, что кто-то лежит на полу, но кто именно – не было видно, и мой внутренний голос настойчиво, с мольбой, принялся раз за разом повторять: «Только бы не Гарри. Только бы не Гарри».

Сколько же я там ждала? Сколько времени я простояла в снегу на коленях, лелея надежду и умирая от страха? Жизнь словно остановилась, замерла на одном-единственном моменте времени и одном-единственном всепоглощающем желании.

Дверь открылась чуть шире, и из мрака возникла фигура Гаррика: изможденное, растерянное лицо, прижатая ко рту рука. Как только я его увидела, понимание произошедшего обрушилось на меня страшной тяжестью.

Сердце мое сжалось, рот открылся, и в этот холодный зимний сад вырвался дикий крик. Разлетевшись по саду, он отразился от стен, от снежного настила, от каждого дерева – и с удвоенной силой вернулся ко мне.

– C’est fini?[4]

Я поднимаю глаза и вижу, что официант жестом указывает на мою пустую чашку. Его вопрос, прервав мои воспоминания, требует ответа и, к счастью, возвращает меня к действительности.

– Oui[5], – говорю я и заказываю еще одну чашку кофе.

Официант бросает на меня беглый взгляд и, кажется, впервые замечает по-настоящему. Я пытаюсь принять надлежащее выражение лица: стираю с него тени прошлого и принимаю безразличный вид.

За соседним столиком идет оживленная беседа, слышны возбужденные голоса. Наверное, нечто вроде прощальной вечеринки. Неожиданно раздается треск разбитого стекла: официант в одном из соседних кафе уронил на землю поднос – и вдоль всей улицы другие официанты на мгновение замирают и тут же аплодируют и кри-ками приветствуют промашку коллеги, а туристы снисходительно улыбаются. Я невольно всматриваюсь в окружающую меня толпу и с любопытством обвожу ее взглядом.

Мир мне теперь кажется совсем иным. Я вижу его по-новому. В любом знакомом месте может таиться опасность. Гарри больше нет. Он умер от пули, пронзившей его сердце. Несчастный случай. Так по крайней мере утверждают адвокаты Гаррика. Каждый из двоих пытался овладеть пистолетом, а тот случайно выстрелил. Я пытаюсь представить себе, как это случилось: атмосфера в доме накалена, эти двое борются, звучит выстрел, и наступает состояние шока. Когда я рисую себе эту сцену, то вижу Гарри с широко раскрытыми глазами; на лице у него сначала искреннее изумление, а потом оно искажается от боли, и всем телом он скрючивается вокруг обжигающей точки. В тот день удача отвернулась от него. Мучительная ирония судьбы. Ведь погибнуть мог любой из этих двоих.

Мне вернули моего ребенка, – он изменился, он травмирован, связь между нами нарушена. Каждый день я сражаюсь, чтобы завоевать его доверие. То и дело я вижу в его глазах подозрение, и от этого сердце мое болезненно сжимается. Но у меня теперь есть еще один ребенок – девочка, живое напоминание о ее отце. Его темные волосы, круглые, широко открытые глаза, серьезный, оценивающий взгляд. Она тянется ко мне, а я тянусь к ней. Во всей этой истории она – мое величайшее утешение!

Малышка родилась в июле, а через несколько недель, в теплый сентябрьский день, я приняла решение. Мы сидели рядом – мама и я – на кухне в доме моих родителей и смотрели, как за окном сад купается в золотистых лучах послеполуденного солнца. Отец, присев на корточки возле цветочной клумбы, полол сорняки и общипывал стручки горошка. Рядом с ним, наблюдая за работой деда, с серьезным выражением лица стоял Диллон, и всякий раз, когда требовался тот или иной инструмент, он с готовностью его протягивал. Я вглядывалась в его узкие напряженные плечи, в тихие послушные движения, и на душе у меня было неспокойно. В Диллоне не было ни капли живости, ни капли присущего мальчишкам озорства. Да, он был послушным ребенком, но его скованность и покорность меня тревожили. Голова моя раскалывалась от усталости, все тело, казалось, было пропитано влагой, как будто меня в одежде окунули в воду, и моя промокшая одежда тянет меня ко дну. Хотелось одного: избавиться от всех этих мрачных мыслей, страхов и нескончаемых тревог и поспать хотя бы три часа подряд. Но меня пугало и то, что может случиться, если я позволю себе расслабиться. Горе еще не сломило меня, и я боялась, что, если ослаблю оборону, оно вползет в мою душу и поглотит ее.

– А как насчет Хейзел? – отвлекая меня от размышлений, спросила мать.

Малышка, завернутая в одеяльце, спала у нее на руках, и мать неотрывно смотрела на ее крохотное личико.

– Хейзел?

– Да, Хейзел. Мне всегда нравилось это имя.

– Не думаю, что оно ей подходит.

– А как насчет Аланны?

– Нет, не подойдет.

– Но надо же дать ей какое-то имя! – с нарастающим нетерпением в голосе заявила мать. – Сколько же можно называть ее малышкой? Ей уже почти два месяца.

Голос матери, словно маленький молоточек, колотил мне по голове, и я снова повернулась к окну.

Конечно, она права. Ребенку надо дать имя. Но с той минуты, как погиб Гарри, я жила как неприкаянная. Беременность прошла будто во сне, роды – в страдании, боли и внезапной радости. Но со дня гибели Гарри я плыла по течению сквозь дни и недели. Вокруг меня что-то происходило, но я никак не могла сосредоточиться, я не в силах была сфокусироваться ни на едином событии. Мое нежелание ни с чем иметь дело походило на побег от жизни. Но только так я могла пережить то, что случилось. Порой это смутное забвение приносило мне некое облегчение. Я чувствовала, что должна приступать к выполнению своих обязанностей, но эта обязанность – выбрать имя дочери, имя, которое ей придется носить всю ее жизнь, – казалась выше моих сил.

В саду отец протянул Диллону ладонь, и мальчик, с любопытством вытянув шею, внимательно в нее всматривался. Наверное, на ладони лежал червяк или какое-то насекомое, потому что отец неожиданно поднес руку к самому лицу Диллона, тот резко отпрянул, а потом они оба расхохотались. Так удивительно было видеть Диллона веселым, так непривычно и так неожиданно, что у меня на глаза навернулись слезы, и я отвернулась.

На мою руку нежно легла рука, и, опустив глаза, я увидела, как на пальце матери поверх свадебного кольца поблескивают крохотные бриллианты обручального.

– С ним все будет в порядке, – мягко сказала она.

И тут меня прорвало: из глаз хлынули слезы, а когда я заговорила, голос звучал сдавленно и прерывисто.

– Он сломлен, – сказала я.

– Он теперь в безопасности. Это самое главное.

– Он не хочет со мной разговаривать. Он заставляет себя смотреть на меня.

– Робин, не все сразу. Диллон к тебе вернется. Он твой сын.

Я покачала головой, убрала руку и потерла веки.

– Мне кажется, что он во всем винит меня. Он винит меня в том, что я его не уберегла. А потом, когда он обо мне уже забыл, когда он привязался к другим людям, я явилась и разрушила эту новую связь, и в этом он тоже винит меня.