Надя нервно завертела головой, оглядывая публику в зальчике:

– Потише… Понятия не имею. Это мог быть кто угодно! Понимаешь, ужас именно в том, что это мог быть кто угодно… Его друг, сын, внучка. Это не имеет никакого значения.

Парень, помогавший матери в зале, перегнулся через стойку, повозился, и из динамиков, висевших по углам под потолком, грянула неизбежная в туристических местах народная музыка. Публика ублаготворенно зашумела. Открылась дверь, с улицы вошла молоденькая девушка с белой беспородной собачонкой на поводке. Девушка проследовала прямиком в подсобное помещение и уже спустя минуту вернулась без куртки и без собаки, повязывая длинный черный фартук, доходивший чуть не до полу.

– Заметь, совершенно одинаковые лица! – Взгляд подруги, слегка протрезвевшей от кофе, вновь затуманился, поплыл. – До чего они все трое, мать, сын и дочка, розовые и добродушные. Скажи, ты никогда не завидовала таким вот людям?

– Каким – таким? – отрывисто спросила Александра.

– Ну, они владеют этой пивной, и может быть, их предки тоже держали пивную на этом самом месте. Никаких безумных порывов у них за пазухой нет, а есть коммерческие ожидания. Вот сегодня, например, они отлично заработают! Ошибок они не совершают – как при их образе жизни совершать ошибки, ума не приложу. Все дни похожи один на другой, как вареные яйца. Но посмотри, как они счастливы, как искренне смеются… И ведь правы! Они – правы. А мы – нет!

– Каждый из нас прав, и все мы ошибаемся. – Александра придвинула подруге свой бокал: – Пей, я не хочу. Есть еще одно дело в городе… Та же история, из разряда твоего «Отеля «Толедо». Кое-что видно только свежим взглядом, а для завсегдатаев незаметно, давно примелькалось. Вот бы ты мне помогла! Нужно взглянуть на одну фарфоровую тарелочку.

– Разумеется, взгляну, – заплетающимся языком выговорила Надя, принимая бокал. – Не сбрасывай со счетов мой огромный и не всегда позитивный опыт!

И ее улыбка на миг показалась прежней – ироничной, теплой и беззаботной.

Вечерний предпраздничный поток пассажиров схлынул из Схипхола, растворился в чернильном ясном небе, растекся по низинам Ватерланда, укутанным к ночи серым туманом. Зал вылета стал пустынным и задумчивым – такое выражение принимают аэропорты в паузах между часами пик. Рейс, которым улетала Александра, отправлялся незадолго до полуночи.

Она настаивала, чтобы ее никто не провожал, и все же Эльк умудрился успеть в аэропорт. Номер рейса он узнал у Нади, как тут же и сообщил, отыскав Александру в зале.

– Все, все знаю, поздравляю с удачей! – Взяв Александру за руки, он слегка их сжал, вглядываясь ей в лицо. – Удивительно, в самом деле! Тарелка из королевского сервиза Августа Сильного – и в какомто кабаке, на полке в общем зале, где ее сто раз могли разбить, украсть… И где – рядом с Де Лоир, под носом у знатоков! Мы все там обедаем каждый день, а на тарелку обратила внимание только ты одна!

– Не совсем так, – заметила Александра, осторожно высвобождая руки. – Я показала тарелку Барбаре, но та сказала, что это современный китайский хлам.

Эльк лишь поморщился при упоминании имени бывшей соседки по Де Лоир. Вид у него был измотанный. В течение дня они больше не виделись, все его время заняли формальности, связанные с грядущим погребением Тидемана. Зато Эльк несколько раз звонил то Александре, то Наде. По его настоянию (художница подозревала, что для Нади это был приказ) подруги приехали к Стоговски «на чай». Художница так и не смогла заставить себя сделать хоть глоток – у нее перед глазами вставал Тидеман, опирающийся на трость с набалдашником из слоновой кости, с упоением и тревогой наблюдающий за торгами на аукционе. Елена Ниловна, сраженная известием о смерти партнера и дальнего родственника, сказалась больной. Она куталась в несколько пледов, совершенно под ними скрывшись, и едва высовывала наружу кончик мертвенно-воскового носа. Голос ее упал до едва различимого шелеста.

– Обязанности светской женщины ужасны, – заявила она, когда явились гостьи. – Твое сердце может разрываться, ты можешь умирать сама сто раз на дню, но должна принимать визитеров. Сегодня у меня был весь Амстердам. Наверное, эта история уложит меня в гроб! Варя… Тидеман… И почти в один день! А обо мне смерть забыла! Думаете, я не знаю, о чем все думают, когда говорят мне, что умер такой-то… И та тоже умерла… Все думают только одно: «Когда ты тоже уберешься на тот свет, проклятая перечница?!»

Елена Ниловна бесшумно рассмеялась и неожиданно твердым, глубоким голосом заключила:

– Пусть подождут!

В ее присутствии Надя совершенно стушевалась, превратившись в безмолвную тень с испуганным, маленьким, незначительным лицом. Розовощекой горничной видно не было, за чайным столиком хозяйничала смуглая Рита. Елена Ниловна в нетерпении поглядывала на большие часы в резном футляре розового дерева:

– Моолы давно обещали быть… И Эльк где-то носится… Это просто возмутительно – бросить меня одну в такой день! Представьте, еще и эта девчонка, Ирена, уволилась утром. Ни с того ни с сего! Саша, что ты ерзаешь все время? Куда собралась?

Александра, которая и впрямь не могла усидеть на стуле, встала и простилась, решительно сославшись на срочные дела, которые надо было устроить перед отъездом. Надя смотрела на нее умоляюще, но Александра проигнорировала этот красноречивый взгляд. Напоследок Елене Ниловне сообщили о невероятной находке, только что сделанной в пивной возле рынка антикваров.

– Я сразу обратила внимание на эту тарелку. – Вынув из сумки покупку, бережно завернутую в несколько слоев бумаги, Александра протянула ее для ознакомления Стоговски. – Оказалось, у хозяина есть целый такой сервиз. Кто-то таким образом расплатился с его родителем за обеды, взятые в кредит. Дело было сразу после войны. Великолепный сервиз, королевский фарфор, первый «мейсен»… Взгляните на маркировку!

Елена Ниловна кивнула, водя тусклым взглядом по тарелке, испещренной голубоватыми узорами:

– Очаровательно. И как всегда бывает с подлинниками, не так роскошно, как подделка. Ну, не мне вам говорить это, девушки!

Надя тихонько, вежливо засмеялась. Стоговски даже не взглянула в ее сторону. Она в упор смотрела на Александру.

– Так мы с тобой свяжемся! – заявила она твердо, будто говоря о чем-то раз и навсегда решенном. – Да, моя дорогая, оставаться Франсом Хальсом куда труднее, чем стать Франсом Хальсом. И годы к земле гнут, и бороться, как подумаешь, не за что… Да и слова доброго о тебе никто не скажет. Но как представлю себе, сколько людей ждут часа, чтобы плюнуть в мою могилу, так сразу непонятно откуда берутся силы!

Поманив Александру к себе, она с неожиданной сердечностью поцеловала ее в подставленный лоб:

– Будь здорова, деточка! И не повторяй моих ошибок, не влюбляйся! Ты такая же, как я. Большие несчастья переносишь легко. А пустяки тебя терзают… Такие люди не бывают счастливы в любви!

И художнице показалось, что эти мутно-опаловые глаза, на дне которых давно утонули и растворились все страсти и страдания, на миг сделались прозрачными и проницательными. Только на миг – их снова заволокла туманная пелена.