врастопырку, и весь зарос ивняком, через который, найдя проход, продрались к серёдке. Берег по краям был тряский и утопал под сапогом, но дальше крепчал, перевитый корнями лозы, точно корзина, хотя и тут встречались зыбучие ямы – приходилось всё время смотреть под ноги. В центре островка нашли между кустов пятачок – не то чтобы совсем сухой, но основательный, сапог уже не вяз. Подвесили на сучья рюкзаки и ружья, после чего Цукатов утвердил на ровном месте раскладной стул – барский, со спинкой и подлокотниками, – будто вбил золотой костыль в шпалу. Пока соображали, где обустроить засидки, энергичный Брос, шлёпая лапами по воде меж ветвей и в траве у топкого берега, молча обрысил десять раз весь остров вдоль и поперёк и прибежал к хозяину с докладом.

Облюбовав себе места, укромные, но с хорошим обзором, решили до сумерек наломать сухих ветвей, чтобы ночью погреться у костра – ещё перед выездом договорились: если позволит погода, после вечёрки останутся на озере и на утреннюю зорьку. Профессор принялся ломать сушняк, а Пал Палыч с Петром Алексеевичем отправились расставлять чучела (Пал Палыч сказал: «кидать болвано́в»). Сделав дело, подтянули плоскодонку в кусты, укрыли ветвями и накинули на торчащую корму камуфляжную сетку.

Пасмурное небо понемногу гасло. Цукатов уже собрал приличную кучу сухого ивняка. Взяли ружья и разошлись каждый в свой угол. Пётр Алексеевич натянул на голову вязаную шапку и надел митенки. Подготавливая свою засидку, он загодя расчистил топором от веток почти горизонтально наклонённый толстый ствол лозового куста, так что теперь на нём, подложив под зад пенку-сидушку, вполне можно было расположиться – не без некоторого даже удобства. Пётр Алексеевич расположился. Из засидки Цукатова раздавался бодрый кряк манка.

Отчего-то Петру Алексеевичу вспомнилась речь Пал Палыча о его жизненной тактике – «поглупей да пониже», – прекрасно вписывающейся в парадигму извечного русского юродства. В студенческой юности Пётр Алексеевич читал книгу о смеховой культуре в Древней Руси – авторы: Лихачёв, Панченко плюс кто-то третий – и та ему запомнилась. «Шутка – это такая щекотка изнутри, – подумал Пётр Алексеевич, нащупывая на груди висящий на шнурке манок, – когда твой мозг имеют через уши. Если щекотать человека напрямую, реакция может быть непредсказуемой – близость зачастую небезопасна».

Над водой разносился далёкий и близкий птичий гвалт, пахло озёрной сыростью и свежеободранной ивой. Сумеречная гладь была пуста.

Часа через два стало ясно, что лёта как не было, так уже и не будет. Сзади раздался треск сучьев, быстрые шлепки собачьих лап по воде, и ветви кустов облизал луч фонаря. Пётр Алексеевич, поднявшись на затёкшие ноги, тоже достал из кармана фонарь, подсветил сплетение корней и прутьев, осмотрелся и двинул на пятачок. С шумом, по пути провалившись по бедро одной ногой в топкую яму, выбрался из своей засидки и Пал Палыч.

– Не задалась вечёрка, – определил то ли общее настроение, то ли общее место Пётр Алексеевич.

– Бывает. – Цукатов складывал из сухих веточек пирамидку, внутри которой уже белел клочок бумаги-растопки. – Сапогом не зачерпнули, Пал Палыч?

– Подтоп. – Пал Палыч повесил винчестер на сук и оглядел измазанный от подошвы до паха в чёрной маслянистой грязи сапог. – Но ня замочился.

В кулаке профессора щёлкнула зажигалка, и костерок занялся. Цукатов аккуратно, чтобы не задавить слабые ещё язычки пламени, сложил сверху горку из сушняка и, насыпав из пакета в собачью миску порцию корма, уселся на раскладной стул. Брос торопливо захрустел. Поправив закреплённую на заду резинкой сидушку, Пётр Алексеевич устроился на куче хвороста – земля вокруг была сыра, а кое-где и чавкала, хотя два с половиной часа назад пятачок казался крепким, – затем подтянул рюкзак и извлёк оттуда бутылку водки со стопкой одноразовых стаканчиков. Пал Палыч тоже распустил горловину своего рюкзака, пошуровал в недрах и достал стеклянную банку с домашней кроличьей тушёнкой, хлеб, контейнер с солёными огурцами и пакет с картошкой.

– Спечём, как угли поспеют. – Он бросил пакет возле занимающегося костра.

– А соль? – строго вопросил со стула профессор. – Соль взяли?

– Как без соли? – Пал Палыч пошарил в кармане рюкзака и вытащил пластмассовый аптечный пузырёк. – Без соли никак.

По мере того, как огонь разгорался, пространство вокруг веселело, но за границами озарения мрак становился чернее и глуше. Томясь в засидках, все изрядно продрогли: на дворе октябрь – зябко. Пётр Алексеевич налил в стаканчики водки, передал каждому и наколол на нож солёный огурец.

– Давайте, Пал Палыч, выпьем за вас, – предложил Пётр Алексеевич. – За ваше гостеприимство и лёгкость на подъём. А что гусь с уткой не подлетели – не беда. Зорька впереди.

– Нет, – присев на пружинистый ивовый ствол, едва сдержавший его вес, замахал куском хлеба Пал Палыч. – За нас. За всех нас.

– За нас мы в следующий раз выпьем. – Цукатов ковырнул ножом в банке кроличью тушёнку. – Зачем всё в один тост мешать?

– Нет – за нас, – упорствовал Пал Палыч, словно сдавал экзамен на скромность. – В одно лицо – многовато. А на всех поделить – справедливо, в самый раз.

– Ну, тогда и за Броса. – Положив хлеб с куском тушёнки на колено, профессор потрепал холку тут же закрутившегося от счастья на месте и завертевшего хвостом пса. – Не подводит пока. В сентябре вальдшнепа в лесу выследил. Так-то он далеко не убегает, а тут – р-раз – и рванул. Я отозвал, остановил. Потом проходим за поворот, куда пёс бежал, а там, чёрт дери, метров через десять взлетает вальдшнеп. – Цукатов отпустил Броса и назидательно вознёс указательный палец. – Собаке надо верить, понимать её – она просто так не поведётся. Вот тоже случай был: стою в поле, вдруг – стая тетеревов летит. Я стрельнул два раза. Первая птица – слежу глазами, куда упала, а вторая на краю зрения тоже вроде спланировала. К первой подошёл, взял. Думаю, должна быть ещё – на стаю-то посмотрел, она заметно меньше стала. Пошёл с Бросом – давай, ищи. И показываю, где искать надо. А он – в другую сторону. Я ему: давай, чёрт дери, туда! А он стоит точно пень. Я ему: что ты тут, дурак, встал! Подхожу, а там тетерев. Совсем в другой стороне.

– Пить-то будем? – вернул профессора к действительности Пётр Алексеевич – он был доволен, что наконец обнаружилось существо, которому Цукатов готов был верить и которое стремился понимать. Брос нравился ему и самому.

Выпили.

– А и пёс, и человек, и каждый зверь – индивидуум, – покачиваясь на лозе, сказал Пал Палыч. – И относиться к этому надо с уважением. Вот