– Пушкин? – переспросил профессор.

– Он самый. Вот был Пушкин, так до сих пор ня родился ему подобный.

– Если бы каждый год такие, как Пушкин, рождались, – предположил Цукатов, – большая бы неразбериха вышла.

– Ня надо каждый год, – умерил плодовитость Пушкиных Пал Палыч. – А раз в сто лет. Сто лет прошло. И даже больше. Кого сейчас можно назвать? Из совряменных? Вот вам и прогресс.

– Тут на сухую не разберёшься, – перевёл стрелку Пётр Алексеевич и, потянувшись с бутылкой в руке, вновь наполнил стаканчики. – Пушкин для нашей литературы – Адам. Все жанры обозначил и в каждый русский дух вдохнул. – Вновь скатившись к общему месту, Пётр Алексеевич поспешил выкарабкаться: – А насчёт прогресса – это вы, Пал Палыч, верно. Я тоже не нахожу в нём ничего оптимистичного – и деменция, знаете ли, прогрессирует.

Костёр пылал. Над озером потянул ветерок. Чёрное небо на западе понемногу расчищалось от облаков, и там уже поблескивали звёзды. Пётр Алексеевич смотрел на них и удивлялся завидной сдержанности древних: подсчитывая искры в высях, они умудрились не возненавидеть арифметику – лично его она начинала нервировать, стоило только затеять счёт собственным глупостям. «И вообще, – подумал Пётр Алексеевич, – теперешние люди – такая дрянная публика, что любая гадость ей – божья роса и повод позабавиться. Хоть небеса свернись – ей всё потеха». Он закинул голову и попытался представить, как это выглядит, когда сворачивается берестой небо. За этим занятием не заметил, как разговор сошёл от Пушкина к знакомой теме.

– Я сетки кидаю, – говорил Пал Палыч, – но я ня злостный. Я взял, чтоб съесть. Природа всем дана – всем-всем. И мы в ней выживаем, друг друга поедая. А как иначе? Вот травину кто-то съел – насекомое или зверь. То насекомое птица склюнула или рыба с воды хватила. А мы того зверя, ту птицу и ту рыбину в свой чарёд берём и – на сковороду́. Все друг друга… – Пал Палыч на миг задумался, подбирая слово (взамен тени Пушкина где-то поблизости определённо парил дух Заболоцкого). – Это называется выживание. Ты понимаешь, что выживаешь, и надо как-то в этом кругообороте полаживать. Но человек… Природой так заложено, что у одного есть сознание полаживать и уметь в этом кругообороте жить, а у другого – шиш с хвостом…

Бутылка вскоре опустела, и Пётр Алексеевич достал из рюкзака вторую. Две охапки сушняка уже прогорели – Пал Палыч присел у костра, разворошил прутом, взвивая искряные вихри, угли, побросал в серый пепел штук шесть картофелин, подгрёб на них пылающий жар и сверху, выдёргивая из-под Петра Алексеевича сучья, снова навалил хвороста. Выпили под огурец.

– А что прокурор? – спросил Цукатов. – Соблюдает кругооборот?

В недавнем прошлом Пал Палыч дружил с одним вышедшим в отставку прокурором, переехавшим из Подмосковья под Новоржев, в Петровское. Как полагал сам Пал Палыч – подальше от тех, кого успел во время своей прокурорской службы сильно обидеть. Ничего не попишешь, издержки профессии. Тот тоже баловался охотой – завёл собаку, купил бортовую «буханку», и вместе с Пал Палычем они колесили по здешним угодьям, тишком заглядывая и в соседние. Потом между ними пробежала кошка, и последние годы оба сторонились друг друга, хотя жёны, кажется, продолжали водить компанию. Впрочем, вспоминая прокурора, в детали Пал Палыч обычно не вдавался.

– Я с им ня знаюсь, – не скрывая раздражения, мотнул головой Пал Палыч. – Я человек преданный – если дружить, то до гроба, а если разругался, то навсегда. И по второму кругу ня возвращаюсь – мне это ня надо. Если в человека душу вкладывал, а тот тябе в душу насерил – мне он больше никогда ня надо. – Пал Палыч порывисто подался вперёд, к костру, так что блики огня заплясали на лице. – Коли он один раз так, он обязательно и во второй раз – чего на грабли дважды наступать?

– Разумно, – хрустнул огурцом Цукатов.

– Я обид ня дяржу, злобы нет – он сам по сябе, я сам по сябе. Меня ня интяресует, что у него, и ня хочу, чтобы его интяресовало, что у меня.

– Он ещё ружьишком промышляет? – пропустил мимо ушей сказанное профессор.

– Какое! – Пал Палыч взмахнул рукой, едва не выплеснув из стаканчика водку. – Он только за счёт меня – я его по лесам таскал. Из уважения – чтобы он, прокурор, ня залетел. Когда мы лося взяли на озере, на Алё, я сразу сказал: ня ссы, я всё бяру на себя. Я же что думаю: если ты умный человек, штраф поделишь пополам – половину денег ты заплотишь, половину я. А так я всё бяру на себя – мне чего бояться? А ты, прокурор, в стороне, хотя ты уже и ня прокурор… – Пал Палыч разом осушил стаканчик. – С лосём обошлось, ладно, а он потом взял и стал за охотоведа заступаться, с которым бригада на пять лицензий с полсотни голов била. Охотовед-то за своё место возил в Псков мясо – губернатора кормил и прядседателя областного собрания. Они вон как, а ты, значит, с дедом Геней ня тронь этого кабана, которого забили или забьём ещё… Ня то что я зло дяржу, а просто ня хочу таких друзей, которые будут меня жизни учить там, где нет у меня греха. Если с им самим сравнивать. Понимаете? Охотовед с бригадой полсотни голов на пять лицензий бярут и хвастаются, а прокурор стал за них – против меня. Мне это надо? Били вы и бейте – я к вам ня лезу, а я пойду – вы ко мне ня лезьте. – Голос Пал Палыча окрасили гневные нотки, что хорошо сочеталось с пляской огненных бликов на его лице. – Истребляйте хоть всю страну! Хоть всё перябейте! А я сямью кормлю. Потому и корову, и поросят дяржу. Кроликов тогда не было. А он пальцы гнёт: это моё всё, я тут охотовед. И прокурор с им – поддакивает, защищает… Вот почему я и смеюсь, что у них зависть. Надо тябе кусок мяса, так иди в лес и возьми. Но возьми так, чтоб свиноматка тябе ещё принесла. Ня бери ты эти пять килограмм мяса нонешнего кабанка, а дай ему два года подрасти – он будет уже сорок килограмм. А сорок килограмм – это ж тябе морозилка набита. Есть разница – нонешнего поросёнка взять или прошлогоднишнего? Конечно, ня надо и сто килограмм брать матёрого: его только на колбасу – вонючий тот, стокилограммовый-то. Вот моё мнение. – На финал Пал