скоро заметил столик, за которым Роброн поджидал меня. С другого конца залы он делал мне знаки. В свете множества ламп, озарявших почти совсем пустое помещение, лысый череп Роброна великолепно сиял, и его пышная русая борода изумительно отливала золотом. Сидевший рядом сын его Жак, маленький, худощавый и черный, являл полный контраст с ним. Трое других приглашенных сидели за столиком Роброна. Это были три молодых человека, сотоварищи Жака по Центральному Банку, где он служил. Их звали: Луи Перак, Антуан Фробен и Шарль Серлан. Подобно Жаку, они должны были получить отпуск лишь в половине сентября. Роброн представил их мне и прибавил:

— Я еще жду Поля де Лери, но не знаю, может ли он прийти. Он, наверное, сейчас очень занят: в министерстве идет изрядная работа. Ах, эти проклятые немцы! Надеюсь, мы не позволим им без конца дразнить нас таким образом!

Крупное лицо Роброна покраснело от гнева. Он стукнул кулаком по столу и смял вечерние газеты, развернутые на нем. Четверо молодых людей выразили свое сочувствие словам и жесту скульптора, и Жак, подняв номер «LaPatrie», упавший на ковер, проворчал сердито:

— Придется-таки сказать им несколько теплых слов...

Тогда был как раз один из «острых» моментов в переговорах по поводу Марокко и Конго, и глухие слухи о войне наполняли Париж. Мысль о вооруженном конфликте между Францией и Германией волновала умы. Вначале смутная и неопределенная, она начинала рисоваться яснее. В глазах многих грозный исход приближался, необходимый и неизбежный. Это не была отдаленная угроза, проблематичная возможность; это была непосредственная, текущая опасность. Всюду звучало слово «война». Час тому назад на улице я почувствовал его эхо в лихорадочных голосах газетчиков, выкрикивающих последние новости. Завтра, быть может, мы окажемся лицом к лицу с этой ужасной реальностью. В эту минуту, быть может, она уже существовала для Поля де Лери. В своем министерстве он, быть может, уже рассылал необходимые предписания. О, без сомнения, ему было сейчас не до обеда в Пре Катлан, этому Полю де Лери, командиру эскадрона, служившему в отделе мобилизации!

Вдруг Роброн воскликнул:

— Да вот и он, наш милый Лери! Жак, скажи, чтобы подавали...

Поль де Лери шел к нам быстрыми шагами. Это был человек лет сорока, энергичной и элегантной внешности. Роброн, Лери и я были знакомы между собою уже много лет. Роброн старше нас обоих, и у него я встретился с Лери. Поль де Лери — превосходный офицер. Он любит свое ремесло. Он отличился в Марокко под начальством генерала д'Амада. В прошлом году он был призван в министерство. Роброн жадно спросил его:

— Ну как, дорогой мой? Вопрос завтрашнего дня?

Поль де Лери, разворачивая салфетку, ответил просто:

— Могу вам сказать только то, что сегодня еще ничего не произойдет.

В течение всего обеда разговор шел, конечно, о предстоящей войне. Роброн — натура страстная. Это доказывает его скульптура. Что-то героическое и грубое чувствуется в его могучем и крепком искусстве. Только любя силу и борьбу, мог он создать столько мощных торсов и узловатых мускулатур. Мысль о войне его не пугает; наоборот, она его воспламеняет, пробуждая в нем старые боевые инстинкты. Если придется драться, он рассчитывает, несмотря на свои пятьдесят лет, найти применение своим силам: уж он-то не будет стоять в стороне, заложив руки в карманы! Сын его Жак вполне с ним согласен. Что касается его, дело обстоит просто. В первый же день мобилизации он увяжет свою котомку и отправится в свой полк в Руан. Там он отбывал воинскую повинность. Он сохранил об этом времени не слишком плохие воспоминания и не прочь был сделаться настоящим солдатом, чтобы послать несколько черносливин из своего «лебеля» в этих «скотов пруссаков». Не то чтобы он ненавидел их лично, но никогда не следует позволять себя дразнить. Это основной принцип.

Таковы же чувства Луи Нерака и Шарля Серлана; что касается Антуана Фробена, то военная слава представляется ему выше всякой другой. Антуан Фробен недурно говорит и не лишен некоторого красноречия. Роброн делает широкие жесты и словно мысленно лепит «Марсельезу» Рюда. Между тем Поль де Лери слушает молча. Внезапно Роброн обращается к нему:

— Что же вы ничего не скажете, Лери? Сознайтесь, что война прекрасная вещь!

Наступило молчание, и мы все посмотрели на командира эскадрона де Лери. Он медленно потянул свой длинный ус, помолчал с минуту и затем сказал:

— Ах, мой милый Роброн, война — вещь необходимая и ужасная, и она показала мне себя такой раньше, чем мне пришлось изведать ее жестокую действительность. Я был тогда совсем молодым подпоручиком и только и бредил что ранами и шишками. Если бы я был «правительством», поверьте, армия не часто у меня отдыхала бы, и, когда я командовал на маневрах моим взводом, мне хотелось видеть перед собой нечто иное, нежели красные и белые «нашивки»! В одну из таких невинных атак я был сброшен лошадью на землю. Меня подняли с трещиной в черепе. Результатом этого был продолжительный отпуск для поправки, которым я воспользовался, чтобы проехаться по Средиземному морю на яхте моего друга, Гектора Лаузеля.

Не стану вам описывать подробностей нашего плавания. Мы посетили Грецию, Архипелаг, и, прежде чем направиться в Константинополь, который был нашим конечным пунктом — ибо оттуда я должен был Восточным экспрессом вернуться в свой гарнизон, — мы высадились в маленьком турецком порту, Мудании. Из Мудании можно проехать железной дорогой до Бруссы. Этот небольшой крюк заслуживал труда. Стоит посмотреть на Гробницы султанов, на октагональный «тюрбэ» Магомета I и изумительную Зеленую мечеть, где среди прекраснейших персидских фаянсов журчит в мраморном бассейне несравненный по свежести и таинственности фонтан...

Поль де Лери остановился на минуту, затем продолжал:

— Даю вам слово, Брусса стоила того, чтобы туда заехать. Зеленая мечеть привела меня в восхищение, но так как столовая гостиницы «Франция» выглядела сумрачно, мы велели подать нам кофе в саду. В тени платана мы тянули из крошечных чашечек черный напиток, когда заметили старого оборванного турка, который стоял невдалеке от нас, прислонясь к стене гостиницы, на солнцепеке. Перед ним, у ног его, в корзине