слишком отличной от нашей. Как бы то ни было, я чувствовал себя совсем затерянным и испытал некоторое облегчение от своего сплина лишь во время пребывания моего в Сан-Франциско.

Сан-Франциско — великолепный город. Он похож на другие американские города, но расположен среди изумительной природы и, кроме того, обладает «достопримечательностью»: китайским кварталом. Я не стану описывать его вам, господин де Беркур, видевшему настоящий Китай; но для меня он явился откровением. О, в нем нет ничего особенно живописного, в этом «China-Town» Сан-Франциско, не считая нескольких лавочек и вывесок, но он населен сорока тысячами желтолицых личностей в синих блузах, с хвостами из заплетенных волос. Я испытывал своеобразное удовольствие, бродя в этой азиатской толпе. Китайский квартал стал любимым местом моих прогулок, как днем, так и ночью. Однажды вечером друзья повели меня посмотреть нечто вроде караван-сарая, служившего приютом сотням бедняков, заполнявшим его невероятные закоулки. Мы попали в какое-то темное помещение с полатями, на пороге которого у меня захватило дыхание от странного запаха. На грязном матраце, рядом с маленькой лампочкой, лежал старый китаец. Он был необычайно худ. Его тощие, благородной формы руки держали над огнем лампы иглу, на конце которой потрескивал черноватый шарик. Подтянутые глаза на его плоском лице, когда он поднял их на нас, выражали такое отрешенное и полное блаженство, что я отступил назад с почтением перед этим полубожественным взглядом...

Лансне остановился на минуту, затем резко продолжил рассказ:

— Два месяца спустя, в Париже, я лежал тоже около маленькой лампочки и нагревал на конце иглы шарики опиума. Я был совершенно счастлив. Это продолжалось несколько лет. Я не представлял себе иной цели жизни, нежели это поистине сверхчеловеческое времяпрепровождение. Я откладывал трубку лишь для того, чтобы взяться за перо. Я работал с необычайной легкостью. В этот период я сочинил некоторые из лучших моих рассказов. Однако в один прекрасный день, перечитывая только что написанную страницу, я испытал тревожное чувство. Рассказ, который я заканчивал, походил сюжетом и стилем на прежние мои рассказы, и все же в его строении и обрисовке персонажей я заметил какое-то еле уловимое отклонение. Опиум таинственно окрашивал мое видение мира. Мало-помалу он должен был совершенно преобразить его. Чуждая и тайная сила вытесняла мою волю. Она грозила уничтожить мою личность. Пора было оказать отпор этой насильнице, и потому, выкурив последнюю трубку, я уложил чемодан и поехал в Нельи, чтобы поселиться в санатории доктора Гаруа.

Лансне взял другую сигару из коробки, стоявшей раскрытой на рояле.

— Итак, господин Лансне, с тех пор вы больше не курили опиума?

Лансне повернулся к Жаку де Беркуру:

— Нет... Впрочем, один раз мне пришлось вытерпеть сильное искушение. Это случилось примерно через год после моего исцеления. В один из зимних дней я получил телеграмму от друга, просившего меня немедленно приехать к нему. Выйдя из дому, я увидел, что на стоянке нет ни одного извозчика. Шел дождь, и мимо как раз проходил трамвай. Я сел в него. Едва я занял место, как рядом со мною сел какой-то человек. При этом он слегка задел меня локтем. Я посмотрел на него. Незнакомец был маленький старичок, очень чисто одетый, с орденом в петлице. Его бритое, очень худое лицо, обрамленное двумя седыми бакенбардами, говорило о том, что это какой-нибудь старый отставной чиновник или морской офицер. Вдруг я затрепетал. Из самых недр моего существа глухо вставало нечто глубокое, деспотичное, нечто столь мощное и тайное, что я был совершенно им раздавлен. Затем я понял. От всей особы моего соседа исходил знакомый запах, незабываемый запах. Он шел от его платья, от его кожи, от его дыхания, от его взгляда. Он поднимался, окутывая меня своими испарениями. Он наполнял весь трамвай. Это был неотразимый и несравненный запах опиума, подземный и царственный запах опиума. Внезапно старик встал, сделал знак кондуктору и вышел. Я удержался на месте, судорожно схватившись за локотники, чтобы не последовать призыву таинственного вестника и неожиданного искусителя, который направлялся к трубке, игле, коричневой массе и лампе, между тем как я остался на месте, с безмолвными слезами отчаяния и желания, стекавшими по моим щекам...

После минутного молчания Гюг Лансне прибавил:

— Это была моя последняя встреча с опиумом. Теперь самое воспоминание о священном запахе угасло во мне, и эта вещица для меня — ничего не значащий кусок дерева...

Правду ли говорил он?.. Концом пальца он пренебрежительно коснулся трубки из сабурового дерева в старинной оправе, лежавшей на столе как таинственная флейта, на которой разыгрывается для некоторых черная поэма зачарованного дыма.

ВЕСТНИЦА

— Не из тщеславия, поверьте мне, — сказал мне однажды Люк де Лерен, — заказал я свой портрет Гюгу Дарне, равно как и не для удовольствия разыграть роль мецената. К тому же Гюг Дарне не нуждается ни в моем поощрении, ни в моих заказах. Он достаточно знаменит, чтобы обойтись и без того и без другого, а потомству нечего будет делать с моим изображением. Нет, когда я просил Дарне написать меня, я повиновался чувству более смиренному, хотя в нем и есть доля честолюбия. Что поделаешь? У каждого свои слабости, и я готов вам признаться в моей. Она заключается в одной из форм отцовского чувства, которую, не сомневаюсь в этом, вы поймете.

Говоря так, Люк де Лерен закурил сигару, и в эту самую минуту дверь курительной комнаты отворилась. Его дочь, маленькая Жанна, перед тем как идти на прогулку, зашла поцеловать своего папу. Она с важностью подставила ему свое милое маленькое личико, розовое и круглое под полотняным, вышитым цветами капором, вежливо подала мне свою пухленькую ручку и исчезла со свежим, звонким смехом. Когда ребенок вышел, Люк де Лерен пожал плечами:

— Ну да, мой дорогой, ради этой самой девицы ходил я в течение месяца три раза в неделю позировать в мастерскую Дарне. Не будь ее, я бы и не подумал об этом портрете. Подобные фантазии не являются в мои годы, ибо я уже не молод, мой дорогой, и вот как раз это самое обстоятельство побудило меня просить Гюга Дарне запечатлеть