на полотне мои незначительные черты теперь, когда у меня еще приличный вид. Через несколько лет я стану окончательно старым, а я не мог перенести мысли, что впоследствии, когда меня уже не будет, Жанна сохранит обо мне воспоминание лишь как о старичке, более или менее убогом. Между тем как теперь, благодаря портрету, который вы здесь видите, я передам этому ребенку довольно сносный образ, способный исправить в ее памяти тот, который у нее от меня останется. Итак, черт побери, я чистосердечно объяснил Дарне, в чем дело, и попросил его насколько возможно меня прикрасить, что он и исполнил охотно, потому что он тоже понимает, этот милый человек, какая беда старость!

Люк де Лерен глубоко вздохнул. Вежливость требовала, чтобы я протестовал, и я мог бы это сделать не лицемеря, так как Лерен в свои пятьдесят лет, со своей выправкой старого кавалерийского офицера, правильным и привлекательным лицом, элегантными и простыми манерами, был еще почти красивый мужчина, но он не дал мне времени сказать ему в ответ, что Дарне имел в его лице модель, как-никак стоящую легкого усилия кисти.

— Впрочем, дорогой мой, надо вам сказать, что портрет этот не только выполнил поставленную ему мною задачу, но и доставил мне знакомство с Дарне. За месяц, в продолжение которого я ходил к нему, мы сделались настоящими друзьями. Ах, в первые дни было трудновато! Нам недоставало тем для разговора, но вскоре мы привыкли друг к другу. У нас нашелся один пункт, в котором мы превосходно сошлись: наш одинаковый ужас перед старостью. Мы одинаково негодовали на неизбежно связанную с ней дряхлость. Вы уже давно знаете, что я на этот счет думаю. Мысль, что я постепенно качусь по наклонной плоскости, мне ненавистна. Не то чтобы я боялся смерти, нет, я боюсь старости, печальной старости! И Дарне того же мнения. Прибавьте к этому, что Дарне в свои лучшие дни был чувствителен и любил наслаждения. Будучи красивым малым, он имел успех и вызывал к себе страстную любовь. Это видно по тому, как он говорит о женщинах, и по манере, в какой он писал их. Его женские портреты — лучшее из всего им сделанного.

Но вот уже лет двенадцать, как вы могли заметить, Дарне выставляет только мужские портреты, и именно благодаря этому успех его у публики несколько уменьшился. Публика в делах искусства — феминистка. Однажды, беседуя с ним о различных моментах его карьеры, я отметил это обстоятельство и спросил его, почему он бросил жанр, в котором достиг такого мастерства. На мой вопрос Дарне грустно улыбнулся. Он откинул резким движением длинную прядь седых волос, спадающих ему на лоб, и заговорил о чем-то другом.

Два дня спустя, когда слуга провел меня в мастерскую, Дарне там не оказалось. Он велел передать мне просьбу подождать его несколько минут. Я принялся шагать из конца в конец этого обширного помещения, уже знакомого мне во всех подробностях, когда внезапно внимание мое привлекло большое полотно, стоявшее в стороне на мольберте. Я подошел к нему. Это был набросок, уже довольно разработанный, великолепного женского портрета, который, без сомнения, стал бы одним из лучших портретов художника, если бы он его закончил. К сожалению, некоторые части картины были едва намечены, и целое говорило о том, что работа была прервана. Какое обстоятельство помешало Дарне довести до конца произведение, столь блестяще им начатое? Почему отказался он от его завершения? Конечно, должно было явиться серьезное препятствие, чтобы он оставил это полотно незаконченным, ибо едва ли когда-нибудь его кисть искушали более очаровательные и соблазнительные черты.

Тем временем я подошел еще ближе и стал с наслаждением рассматривать пленительное лицо, живые глаза которого отвечали на мой взгляд. Вообще, глаза были главной прелестью этого лица, необыкновенно выразительного и милого в его неправильности. Его черты не были безупречными, но они очаровывали своей цельностью. Нос был немного короткий, рот немного большой, но не хотелось ничего в них менять. Ослепительный цвет кожи и великолепные волосы дополняли прелесть этого лица, задумчивого и вместе с тем лукавого. Незнакомка была изображена до пояса, в несколько старомодном платье, свидетельствовавшем о том, что портрет писался по меньшей мере десять лет тому назад. Кем могла быть эта особа, и почему портрет этот остался у Дарне? Почему наконец, выставил он его в этот день в своей мастерской?

Обо всем этом я вопрошал себя, когда вошел Дарне. Он извинился, что заставил меня ждать, взял свою палитру и начал писать. Я старался позировать хорошо, но был рассеян. Дарне работал молча. Вдруг он бросил кисть на диван и сам грузно на него опустился. Я перестал позировать и сел рядом с ним. Находившаяся перед нами незнакомка взирала на нас своими далекими глазами. Внезапно Дарне взял меня за локоть и сказал: «Послушайте, дорогой мой Лерен, вы меня спросили третьего дня, почему я пишу теперь только мужские портреты. Так вот, этой прекрасной даме обязан я решением, которое я принял десять лет тому назад и от которого с тех пор не отступал. Вас это удивляет, но вы лучше поймете меня, после того как я расскажу вам сцену, которая произошла в тот день, когда госпожа д'Аранси вошла в последний раз в эту мастерскую».

В то время, когда Дарне встретился с г-жою д'Аранси, он переживал расцвет своей славы. После долгой борьбы он завоевал себе в живописи выдающееся положение. Ему было в этот момент его жизни пятьдесят один год, и годы еще не согнули его высокого стана, так же как не обнажили еще его лба. Крепкий и подвижный, Дарне еще мог считать себя молодым. Во всяком случае, он был весьма молод душой и сердцем — настолько, что, когда на пикнике у маркизы де Жонз его представили г-же д'Аранси, он с первого взгляда в нее влюбился. В результате этой встречи между Дарне и г-жой д'Аранси завязалось светское знакомство. Эта особа, умная и кокетливая, с удовольствием принимала поклонение художника. Вполне естественно, что Дарне предложил г-же д'Аранси написать ее. Она согласилась, и сеансы начались. Дарне воспользовался ими, чтобы подвинуть вперед дело. Г-жа д'Аранси слушала его признания сочувственно. Со дня на день увлечение Дарне все росло. Он влагал в эту зарождающуюся страсть весь пыл своей молодости. Он говорил убедительно и выказывал настойчивость. Со своей стороны,