Беатриче пригласили в очень популярную телевизионную передачу, после которой по всей Италии только о ней и говорят. В газетах, в парикмахерских, в кафе; на работе у кофейного автомата мои коллеги упомянули даже Мерло-Понти и «Феноменологию восприятия». Я держала язык за зубами, изумляясь такому остервенению: в том телевизионном интервью Беатриче, по сути, не сказала ничего; ни о себе, ни о политике, ни о наводняющих страну мигрантах, ни о налогах – никаких животрепещущих вопросов. Тем не менее ее появление в прайм-тайм навлекло на нее целый шквал ненависти. В которой не было ни зависти, ни злобы, ни издевки, ни презрения, а лишь растущее раздражение.

Вспоминаю случай, произошедший как-то утром в автобусе: две синьоры, по возрасту примерно как моя мать, элегантные, с яростью рассматривали журнал с лицом Беатриче на обложке. Одна, тыкая Беа пальцем в глаз, с отвращением цедила: «Кто на это клюет? Одно быдло». – «Да уж, – вторила другая, – сплошная липа». И в таком духе они продолжали, бросаясь обвинениями и оценками, словно речь шла об убийце. Я поймала себя на том, что невольно подслушиваю и даже отвечаю в голове: ну я-то, допустим, могла бы все это сказать, но вам она что сделала? «Ничего не умеет, пустышка, никакого содержания!» Когда они принялись называть ее шлюхой, этими своими интеллигентными голосами, в этих своих пальто и с маникюром, я ощутила непреодолимое желание встать и устроить сцену, защищать ее – моего злейшего врага. Никак не могу понять, почему мы не прощаем тех, кто борется, к кому приходит успех. Хотя, наверное, могу, только страх – тема слишком обширная, а у меня тут не монография. Эти двое должны были прекратить немедленно, сбавить тон, выбирать выражения. Мне хотелось кричать, добиваться справедливости. Но я молчала и грызла заусенец.

Начиная с этого вечера «пустышка» становится моей главной заботой: я должна разобрать ее по кирпичику, для себя прежде всего. Должна понять, есть ли еще кто-то за отретушированным снимком на обложке.

* * *

Когда мы с Беа вернулись из Биеллы четырнадцатого сентября 2003-го, то нашли отца, обосновавшегося на кухне, – в пижаме, в очках со склеенной скотчем оправой. Он даже не приехал за нами на станцию. Штаны в пятнах от кофе, борода запущена, глаза красные и опухшие, словно он так и не спал все эти четыре дня.

Он ногой толкнул в нашу сторону большую коробку со всей своей техникой для фотографирования птиц, заявив, что все это ему больше не нужно. Не задал ни одного вопроса про Биеллу, про свадьбу, про маму, про своего сына. Только прибавил, что отныне мы не можем пользоваться его компьютером и вообще заходить в кабинет, потому что он теперь должен целиком посвятить себя одному делу. И что в коробке мы найдем, цитирую: «все необходимое».

Мы с Беа утащили коробку ко мне в комнату, закрыли дверь. Потом медленно приподняли картонные крылышки и тут же узнали корпус «Контакса», сложенный штатив, телеобъектив. У нас перехватило дыхание. Мне стало ясно, что с этих пор нужно будет заботиться о папе и решать какие-то вопросы. Но я не хотела. Это родители, думала я, должны стучаться в дверь, задавать вопросы, интересоваться, не дети. Беа с энтузиазмом копалась в коробке, доставая одну чудесную вещь за другой.

– Смотри, он нам даже ноутбук отдал!

Именно эта коробка – а может, депрессия отца, тональный крем, маскирующий угри, блеск для губ с ароматом яблока и все лампы в доме, освещавшие ее лицо, – усилила колдовское очарование Беатриче.

Я забываю про себя: начиная с конца сентября того года весь четвертый и пятый класс старшей школы я, судя по всему, сделала миллиона два фотографий Беатриче. И если поначалу у меня руки сводило от тяжести фотоаппарата и я все делала бестолково (уж молчу про Беатриче, которая позировала, например, со шваброй или же нарядившись в тапочки), то потом стало получаться все лучше и лучше.

И прежде всего – контролировать каждую деталь, заслуживающую права попасть в кадр. Уже к зиме мы перестали снимать наобум, строчить как из пулемета, подстегиваемые нетерпением: скорей все пересмотреть, отсеять и запустить в киберпространство. Мы больше не спешили. Завели практику, которая и сейчас еще заставляет меня улыбаться: «предварительное заседание». Сидели на моей кровати и тщательно обсуждали грань между светом и тенью, между обнажаемым и скрываемым. Засос от Габриеле: тень. Следы слез из-за семерки по латыни вместо ожидаемой девятки – если честно, чрезмерных: тень. Выпуклость груди, подчеркнутая новым бюстгальтером: свет. Помада цвета «гипнотический красный»: ярчайший свет. Каждая деталь становилась верхушкой айсберга; она не рассказывала, а намекала на некую тайну. И на этом фронте я действовала решительно: «Беа, наклони голову и смотри на платан… На, возьми этот листок, это как будто письмо. Ага, а теперь намекни, что тебя только что бросили». Потом смотрела в объектив: «С таким освещением очень здорово». – «Не слишком ли это грустно?» – беспокоилась Беа. «Нет, – коварно заверяла я. – Ты вызываешь сочувствие. Будут думать, что что-то случилось, сопереживать».

В зависимости от времени суток и положения солнца я передвигала мебель, перевешивала постеры. Вот что мне нравилось больше всего: не фотографировать, а придумывать. Беа проводила ревизию одежды в шкафу, старалась всегда создавать новые комбинации из уже имеющегося, поскольку отец все-таки давал ей не миллионы, а четыреста-пятьсот евро. Я изучала стены, изобретала ракурсы, обстановку – то вызывающую, то меланхолическую; это было похоже на первые строки романа, который я не решалась написать.

Хотите честно? Мне было весело. Потому что в то далекое время, в период экспериментов, мы с ней были командой: я – автор, она – персонаж. Мы часами возились над одной-единственной фотографией – над кусочком истории, которую знала только я. Наши одноклассницы ходили по магазинам, знакомились, обжимались с кем-то; мы – всегда дома, регулируем свет, поправляем макияж. «У тебя нос блестит, припудри его». Серьезно, профессионально.

Наша дружба превратилась в какую-то съемочную площадку. Мы разбирали декорации, складывали стулья, меняли по двенадцать нарядов в день, подготавливая очередную репетицию к непрерывному спектаклю, в который трансформируется жизнь Беатриче. Мы перебарщивали с перьями, блестками. Помню, был даже снимок в белье – правда, косой и размытый. Это было смело для Т. в провинции Ливорно.

Вот чего не знают те две синьоры из автобуса: что за «пустотой» было что-то живое. Как в ту зиму. Какой это был месяц? Январь 2004-го. За ночь выпала тонна снега. Проснувшись, мы с Беа выглянули в окно и онемели от изумления при виде этой белизны. Снег поглощал все звуки. Беа