– Представляешь, если я в бикини и в лыжных ботинках встану там? Это будет бомба!

– Где – там?

– Под платаном.

Под нашим единственным деревом.

Вы скажете: вот глупость какая. А вот и нет: как я узнала от соседок, известнейшая Кендалл Дженнер в своем заснеженном саду в Лос-Анджелесе воплотила эту же гениальную идею, только с четырнадцатилетним запозданием.

Мы побежали в ванную, даже не позавтракав. Беа накрасилась, я протерла объектив. Потом мы вышли на улицу. Беа в купальнике продвигалась вперед, утопая в снегу. Наклонялась, лепила снежок, бросала в меня. Папа, наблюдая за нами в окно, качал головой. Что они делают, эти двое? С ума сошли.

Беатриче встала в позу. При определенном ракурсе можно было подумать, что платан где-то в Кортине или в Санкт-Морице. Она замерла, точно изваяние; я дрожала. Всего лишь игра, наша игра. И я участвовала в ней, считая ее безобидной; а еще потому, что она делала Беа счастливой. Я бессознательно училась создавать абсолютно нереальное, но живое существо. Таинственное, любимое.

И я была последней, кто осознал возможные последствия этой любви.

* * *

Двадцать второго февраля Беа исполнилось восемнадцать.

В девять тридцать я залезла к ней в кровать и разбудила ее. Было воскресенье, и у нас впереди был целый день.

– Отстань, – пробормотала она, поворачиваясь, – я спать хочу.

Накануне она ходила с Габриеле ужинать во «Влюбленного Гарибальди», потом еще где-то пропадала до четырех утра. Теперь была моя очередь.

– Давай-давай, ты уже совершеннолетняя!

Я пощекотала ее. В комнате было холодно, на окнах скопился конденсат. Я встала поднять жалюзи, распахнула окно, впуская солнечный свет.

– Восхитительный день, – сообщила я. – Я подарю тебе потрясающую фотосессию.

Беа приоткрыла один глаз, глянула на меня:

– И больше ничего?

– А что? Габри-то тебе подарил что-нибудь?

Она вытащила руку из-под подушки, помахала безымянным пальцем, на котором сверкал зеленый огонек:

– Белое золото, изумруд. Три зарплаты.

– О, так вы теперь прямо помолвлены, – отозвалась я без энтузиазма.

Беатриче наконец полностью открыла глаза:

– Ну, а у тебя что?

Сучка, подумала я.

– У меня даже одной зарплаты нет.

Я сходила к себе в комнату, вернулась с прямоугольным пакетом. Беатриче села, взвесила его на руке.

– Книга? Скукота.

– Открой хотя бы.

Она разорвала обертку, достала «Анну Каренину» в твердом переплете – самое красивое издание, какое я вообще видела; я неожиданно наткнулась на нее в глубине единственной, темной, пыльной библиотеки Т., которую посещали лишь пенсионеры и такие аутсайдеры, как я. Месяц карманных денег.

– И что я буду делать с этим кирпичом?

Вернувшись к жизни, она перестала читать.

– Неблагодарная! Прочитай, что я тут написала!

– Беатриче, – прочитала она вслух, – моей подруге, сестре, второй половинке. Навсегда.

Она улыбнулась. Растрепанная, в розовой пижаме.

– Ты тоже навсегда.

Чуть позже мы сели на скутеры и поехали на Железный пляж. Хорошо помню, потому что это было последний раз. Дул ветер, парковка была пуста. Мы бросили «кварц» и «реплику» и по заросшей вереском тропинке спустились к берегу. Там не было ни души, лишь чайки парили над водой, подставив крылья мистралю. Паромы вдалеке торопились на Эльбу. Свет был прекрасный.

Мы дошли до рудников. Я достала из рюкзака фотоаппарат, штатив и шерстяное одеяло. Сказала Беатриче разуться, она послушалась: ей нравилось реализовывать мои фантазии. Она говорила, что во мне есть нечто, чего не хватает фотографам; что я хоть и снимаю хуже, но умею достать из нее силу. Пока она позволяла мне затаскивать ее на развалины какой-нибудь заброшенной фабрики, в какую-нибудь старую школу, соглашалась перелезать через сетку, нарушая запреты, я могла лепить из нее свою Анну Каренину, мадам Бовари, Соню Мармеладову.

– Носки тоже сними, – сказала я. Завернула ее в одеяло, точно младенца, растрепала ей волосы, размазала послюнявленным пальцем черный карандаш вокруг глаз. – Теперь ложись у этой скалы в позе эмбриона и сделай вид, что ты единственная выжившая.

– После чего?

– После Чернобыля. Или наводнения, или конца света.

– Какая ты драматичная!

Она засмеялась – свободно, беззаботно. И никак не могла остановиться. Я их все сохранила, напечатала: фотографии, которые нельзя было публиковать. Приклеила универсальным клеем в дневник. Они постарели, как это обычно бывает с предметами: следы пальцев, потертости.

Когда мы вернулись к нашим скутерам, был уже полдень. Мы не поехали домой, а решили пообедать в «Корсаре». Предупредили отца по телефону, он не отреагировал. В тот период он ходил совершенно отрешенный: есть мы или нет, все равно; даже забыл про день рождения Беатриче.

Но если подумать, то жили мы совсем неплохо: свободные, забытые.

Мы сели за стол. Одни, как взрослые. Заказали бутылку вина, самую дешевую, и две «Маргариты». Я была так счастлива за нас двоих, что казалось, будто все прошлые события – мой приезд из Биеллы, безумства моей матери, смерть матери Беатриче – предназначались для укрепления нашей дружбы.

И потому я объявила ей наше будущее:

– Поехали в Болонью, Беа.

Беа, улыбавшаяся с бокалом в руке, вздрогнула.

– Лоренцо уезжает туда в сентябре, – объясняла я, – но я не могу отправиться к нему без тебя. Ты тоже должна ехать! Болонья чудесная, а мы с тобой не можем разлучаться.

Беатриче побледнела. Но я в своем стремлении навязать ей свои планы не обратила на это внимания. Не хотела обращать. Я так страстно желала повзрослеть и была так наивна:

– Будем жить все вместе, втроем, будем вместе на лекции ходить. Я запишусь на литературный, а ты? Уже решила?

У нее сделался совершенно пустой взгляд. Она словно лишилась всех слов, желаний, грез, регрессировала к зачаточному состоянию. Покачивалась на стуле, как безнадежно брошенный ребенок. Ее лицо осунулось, глаза уставились куда-то мимо меня, мимо этого мира.

– Ты все время спрашиваешь, – заканючила она. – Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Да откуда я знаю! Хватит спрашивать. Пастушкой? Принцессой? Что ты хочешь услышать?

– Беа! – Я перепугалась, потянулась к ней, схватила за руку, чтобы вернуть в реальность.

Она пришла в себя, отпила глоток вина, равнодушно пожала плечами:

– Экономический? Юридический?

Унесли тарелки из-под пиццы. Беа, как всегда, съела меньше половины. Я что-то сломала: прежней атмосферы, такой интимной и беззаботной, больше не было. Я поднялась под тем предлогом, что мне нужно в туалет, прошла на кухню и спросила, есть ли у них какой-нибудь десерт, похожий по форме на торт. Придумала сюрприз, пытаясь все починить.

Вскоре пришел официант с шоколадным медальоном, в котором горело восемнадцать свечей.

– Загадай желание, – предложила я.

Беа посерьезнела, поглядела на меня долгим взглядом, будто желание было как-то связано со мной.

Потом