сквозь прорехи в крыше, страшно пугал. Более того, он действовал на меня очень плохо. Я было подставил ладонь под слабый луч – хотел согреться, искал тепла, но тотчас же оголилась кость, а кожа расплавилась, как стеарин, запузырившись зеленой пеной.

Я спустился, только когда проклятое солнце зашло за лес. Меня влекло что-то и куда-то, я сам не знал, что и куда. Сознание прорезало воспоминание о Лии. Я хотел увидеть ее. Потерянные души всегда слетаются на огонь прижизненных привязанностей сердца. Она не пришла. Зимин не пришел. Почему они оба бросили меня здесь одного?

Я сказал себе, что не буду причинять ей боль. Лия – жена моя, и я ее люблю.

Она спала, когда я пришел. И я встал в углу и смотрел, как она спит. Но потом ее глаза открылись, и она увидела, что я нахожусь здесь, в ее комнате. Она не стала теперь кричать. Только смотрела на меня и улыбалась. Я сказал, чтобы она отвернулась, ведь я стал страшный и не хочу, чтобы она на меня смотрела. Но она не послушала. Она продолжала пожирать меня взглядом. Улыбалась. Я опять разозлился и вцепился ей в горло.

– Да как ты смеешь надо мной смеяться? Над моей убогостью? Разве я виноват в том, что произошло? – Я не рассчитал силу. Успел только произнести эти слова, как она издала предсмертный хрип…»

Следующая страница отсутствовала.

«…Типография, вскарабкался по стене – с удивительной легкостью, так лазали по стене мои вампиры – и стал стучать в его окно. Зимин отдернул штору и в ужасе уставился на меня сквозь стекло, а я смотрел на него. Я смотрел ему прямо в глаза и говорил отчетливо и ясно: «Митя, открой! Я убил и Офелию. Теперь твой черед».

Он открыл. Я шагнул внутрь, и тотчас моим вниманием завладела моя печатная машинка «Ундервуд». Она стояла на его конторке. Опять что-то щелкнуло в моей голове. Под рукой оказался шарф. Я взял его и протянул Мите, сказал, что сам его я не трону, велел, чтобы он сделал хороший узел. Он смотрел на меня расширившимися глазами, а пальцы вязали петлю.

Взгляд опять притянула печатная машинка. Моя страсть и талисман. Почему вдруг она здесь, у Зимина? Тогда и пришла мне идея написать мою последнюю повесть. Я думал о подобном всю жизнь, мечтал и боялся. Теперь я бессмертен. Бессмертна и моя рукопись.

Ветер бьет мне в лицо, окно открыто, но я бью в ответ – по клавишам, пытаясь успеть записать все, что помню. Сидеть за низкой конторкой и на жестком табурете неудобно, я чувствую, как лопается кожа на спине и выступает позвоночник – он стал очень слаб с тех пор, как меня похоронили. Очевидно, что мой мозг не в порядке. Я стал чаще переживать эти вспышки беспамятства, а мысль, будто я мертвец, совсем меня измучила. Иногда я думаю, что это мне кажется. Был бы доктор рядом, объяснил бы. Может, все это мне только кажется… Я спешу… Изо всех сил стучу по клавишам. Кто-то ходит в коридоре, стучит в дверь, зовет Митю, я не останавливаюсь. Иногда я поглядываю на Митю в страхе, что он очнется раньше, чем я поставлю последнюю точку. Это последняя моя повесть, которую надо успеть завершить прежде, чем бесы утянут меня в ад».

Последняя страница была заполнена наполовину, но через несколько пробелов вновь шел текст, который начинался с обращения.

«Доктор! Вы обещали прийти, вы обещали терапию. Спасите меня! Так не должно быть, не должно! Если я умер, то почему же так больно?»

Глава 15. Бумажная фабрика Кошелева

Грених откинулся на спинку садового кресла, поднял глаза к серому, будто подернутому саваном, октябрьскому небу, задавшись вопросом: кто отпечатал повесть? Теперь ему вовсе не казалось очевидным, что это был Зимин.

Поразительны были две детали: очень точное знание душевных мук Кошелева и своеобразие повествования. Начиналось оно от лица, находящегося во вполне здравом рассудке, попавшего в беду и трезво ту оценивающего, но становилось все менее вразумительным и в конце концов скатилось к примитиву, причем изъяснялся писавший почти как ребенок, как обиженное дитя или даже полоумный. Кончилось тем, что он впал в совершенно необоснованный припадок ревности, а после стал воображать, как убивает сначала Асю, а следом и Офелию с Зиминым.

Либо Кошелев жив, рукопись его, он впал в помешательство, либо это просто действительно талантливая повесть Зимина в стиле «мистических историй», давно вышедших из моды.

Если это Зимин, спрашивается, зачем ему это? Чтобы поддержать легенду о воскресшем товарище?

Для Константина Федоровича Кошелев из рукописи был слишком яркой копией того Кошелева, который предстал пред ним в ночь перед смертью. И одно только это заставило Грениха вновь с неохотой вернуться к мысли, что он неверно оную смерть сдиагностировал. Он вспомнил и о пари, которое в шутку предложил председатель, вспомнил, как Кошелев тогда с угрозой бросил, что принимает его. Чем больше думал Грених, чем больше вспоминал, в голове красными буквами, будто заголовок пропагандистского плаката или лозунг, натянутый через всю улицу в день празднования Первого мая, вспыхивали последние строки рукописи: «Доктор! Вы обещали прийти, вы обещали терапию. Спасите меня! Так не должно быть, не должно! Если я умер, то почему мне так больно?»

О терапии, которую Грених обещал Кошелеву, знали только они двое.

Нужно идти туда, на фабрику, к этой башне, поискать его. По крайней мере, хотя бы просто попробовать.

А не лучше бы плюнуть на все и прямо сейчас же вернуться в Москву?

А если в башне прячется больной? Уехать и оставить незаконченным дело? В котором, быть может, повинен больше всех. Как он после того, что сделал, будет носить профессорское звание, смотреть в глаза студентов? Как стажерам своим будет демонстрировать вскрытие, если он сам живого человека позволил похоронить и не ответил на его призыв о помощи?

Перед глазами стояла старая заброшенная фабрика за кирпичным забором. Когда искали Кошелева – в тот зловещий, дождливый день, – профессор за ворота зайти не решился.

В эту минуту раздались короткие детские шажки, и на веранду вышла Майка в тельняшке и штанишках, держа винтовку прикладом в пол – берданка без штыка была немногим ниже девочки.

– Майка, иди сюда, – позвал Грених, скинув рукопись на деревянный пол веранды. Она с улыбкой подошла и, не выпуская винтовки, обняла отца за шею.

– Ты молодец, хорошо охраняешь, – похвалил Константин Федорович. – В пионеры