в себя. Пришлось заново учиться говорить. Профессор сказал, что это вполне естественно, ведь мозговое вещество начинало умирать.

Наконец пошел дождь. Он привел меня в чувство. Я освободился от досок и пласта почвы вокруг себя, пальцами продолжая хвататься за все подряд. Мне попадались венки и ленты, цветы. Но я по-прежнему ничего не видел. Поначалу я долго полз на четвереньках, стремясь подальше отползти от того, кто меня чуть не убил. Было страшно. Я спасался, но со стороны, наверное, это выглядело нелепым. Привалившись к какому-то камню, или памятнику, я подтянул колени к груди, прижал ладони к лицу. С ужасом вновь почувствовал эти грубые стежки под пальцами, мелкие комья глины, травинки – мои руки, лицо, весь я был в глине. Мне не пройти и пары футов слепым… Я звал на помощь. Но лишь равнодушная рулада дождя, его барабанный отстук по граниту и мрамору, его шелест в палой листве был мне ответом. До города далеко. Никто не явится в такую погоду совершить прогулку по кладбищу, никто не придет помянуть усопшего родственника. У нашего кладбища не было ни сторожа, ни ограды. За ним давно никто не смотрел.

Я вновь пощупал нити в углублении глазниц. Глазницы показались чересчур глубокими, запавшими. И опять пронеслось в голове: «А не мертв ли я?»

Кто знает, что творится с нами после смерти. Быть может, душа продолжает ощущать все изменения, что происходят с телом? Быть может, каждой душе после смерти предстоит пережить этот ужас? Может, ад – это и есть теснота гроба, отсутствие воздуха, муки неизбежности, сражение за отсутствие жизни и жестокое неведение, что жизни больше нет.

Физически я себя как будто не ощущал. Или, скорее, чувства были притуплены, будто отходил от эфирного наркоза. Я решился выдернуть нити из кожи век. Нащупав узелок у уголка правого глаза, долго не мог ухватиться – дрожали руки, наконец взялся за него ногтями. Несколько секунд не дышал, готовясь к боли.

Вообразите нить, ползущую сквозь плоть, будто земляной червь в почвенной толще, вообразите чувство лопающейся кожи, пульсирующие разрывы мелких капилляров. Кожа век, тонкая, как бумага, глазное яблоко под ним готово отозваться на любое прикосновение сухой нити жгучей болью.

Ничего этого не было.

Я лишь ощущал, как движется нить, и все. Будто сухой веткой вели по глазам. Кожа лопалась, как иссушенная парусина. Я хотел рыдать, но лицо мое оставалось сухо. Это всего лишь излишек потрясения, говорил я себе. Мой инстинкт самосохранения наверняка сослужил мне службу, отключив от мозга все рецепторы. Доктор давеча мне объяснил, что мой мозг сам себя воспринимает как угрозу. Я рвал нити на своих глазах, будто птицу выщипывал, но никаких чувств, кроме отдаленных и отупевших, не испытывал.

Мои глаза на свободе. Я обрел зрение и мог идти. Опершись ладонью о влажную землю, я вглядывался в знакомый рисунок голых теперь крон. Листья облетели… Как часто я сидел здесь просто так, у чьего-нибудь надгробья, и точно так же оглядывался на памятники, будто на живых существ, говорил с ними, а они мне отвечали. Мыслей никогда не покидало: мне тоже скоро здесь быть, стать частью этого печального ансамбля, обернуться одним из камней.

Вдали послышались голоса. Я испугался, это меня отрезвило, надолго отбросило от моего воспаленного мозга разнообразные философствования и поэтические размышления. Не помню, как рванулся прочь.

Весь грязный, в одежде прежде парадной – кажется, меня нарядили в голубой сюртук, – я выбежал на площадь у храма. Я не знал, куда идти, я не понимал, зачем бежал. Но меня предали! Этот город больше не принадлежал мне, я покинул его еще мальчишкой. Никого и ничего у меня не осталось, дом давно продан. Я повернул к башне отцовской фабрики, на которой провел почти все свое детство, и залез на самый верх, как Квазимодо на звонницу Нотр-Дам.

Дождь сильно барабанил по листовому железу крыши. В башне – я не знаю, для чего она предназначалась – было три этажа. Они не имели перекрытий – лишь узкие металлические мостки, опоясывающие каждый из уровней. А в центре – нелепая, зло ощетинившаяся конструкция из железных штырей, выросшая до самой кровли. Наверное, ее не достроили. Ко мне вернулись чувства. Мне стало холодно и страшно, я засыпал от усталости, хотелось тепла, хотелось есть. Зачем я здесь сижу, будто преступник, согнувшись, как зверь, нервно вцепившись в выступ в стене?

Дождь все еще лил, когда я покинул свое убежище. Но мне нравилось, что было уже темно. Я брел по улицам, оглядывался, в попытке среди домов и зданий разглядеть ее дом, Офелии, жены моей. Я не собирался вступать в брак. Может, я и мог бы полюбить ее, может, она мне и вправду была симпатична. Но только нельзя мне было влюбляться всерьез. Не из праздности я годы отказывал себе в удовольствии завести семью, домашний очаг, окружить себя тихим уютом. Моей супруге придется множество раз становиться вдовой, а мои будущие дети могли наследовать мой недуг.

Я не знал, куда иду, но свет привел к окраине города. Сквозь знакомый плетень я увидел наконец ее дом. Окна кухни освещены мягким светом. Калитка распахнута. И нет на месте коляски моего тестя, Захара Платоновича, – значит и его самого нет… Я пробрался в сад, заглянул в окно. В кухне Лия, она убрала назад свои белые кудряшки и сосредоточенно, будто в анатомическом театре, ощипывает гуся. В печке жарко пылает огонь. Но вот она оборачивает ко мне лицо, оно становится злым и испуганным. Неужели я так страшен? Неужели вызываю только отвращение? Неужели Лия не рада моему возвращению? Сколько я провалялся в земле?

Я слышал, как она исступленно кричала. Окно нисколько не заглушало ее визга. Она никогда так не делала, а сейчас верещала, будто опрокинула на себя кастрюлю с кипятком.

Я отпрянул назад.

И вдруг увидел, что в окне есть кто-то еще. У него всклоченные, грязные волосы, перекошенное лицо, выпученные глаза без век, скулы в потеках крови, оголенная челюсть, а на голубом сюртуке, полопавшимся на швах, пятна грязи и какие-то отвратительные желтые разводы. Это был я. Я поднял руку, чтобы коснуться своего изображения, и увидел большой гвоздь, торчащий из моей руки.

От страха и ужаса я дернулся, принялся выковыривать его из ладони, хлынула какая-то черная жидкость – не кровь. Я не знал, куда деться, метался по саду, зажимая рану второй рукой, натыкаясь на кадки, деревца и клумбы.

Улица вспыхнула небывало ярким светом, раздался