свое дитя – меня. Если приступ затянется, я погибну, либо мой разум померкнет, и очнусь я беспамятным, убогим калекой. Врачи говорили, негоже мозговому веществу долго пребывать без кислорода и кровотока, можно навеки остаться дураком.

Я спасался в фантазиях, писал рассказы один страшнее другого – многообразие вариаций погребения заживо, бесед с пустой могилой, молитв сырой земле и длинные описания, какой оглушительной, чудовищной, звенящей, как тысячи иерихонских труб, может быть тишина.

И вот я здесь – в могиле. Как так вышло, что я в нее угодил? Отец Михаил клялся, что этого не случится. Но я все же погребен. Заживо. Воздуха все меньше. А нет, кажется, мне в ноздри и рот напихали ваты… О господи, кто же посмел! Кто лишил меня дыхания, прежде чем я истрачу весь воздух в гробу? Всем известно, чтобы покойный не слезоточил, не смотрел с укором, его веки сшивают, а рот и нос закладывают ветошью, чтобы не теряли формы.

Извернувшись, я попробовал приподнять ладонь и перекинуть ее на живот. Крышка гроба, изнутри специально ничем не обшитая – голые, шершавые доски, – располагалась столь низко, что рука едва могла протиснуться меж нею и всем телом. Я протащил ее к животу и теперь тяну к груди, изодрав о доски всю тыльную сторону ладони. Хочу ощупать свое лицо. Меня пугает эта темнота. Кажется, целую вечность я вглядываюсь в нее, но не вижу ничего, кроме бурых вспышек, которые рождает погибающий от кислородного недостатка мозг. Мои пальцы уже у шеи и с трудом подбираются к подбородку, щеке, глазам. И тут я натыкаюсь на нитки.

Мне зашили глаза!

Хочется разрыдаться, не получается. От громкого всхлипа, что против воли вырывается из моей груди, я лишаюсь ветоши, заполонявшей мой рот, теперь – мокрая, вязкая – она покоится у уха. Я смог сделать полный, глубокий вдох. Прижимая ладонь к половине своего лица, где под пальцами пульсировали проколы от иголки и подрагивала грубая хирургическая нить, я дышал, широко раскрыв рот. Мысленно благодарил Бога, что рот не стали скреплять стежками.

Попробовав оторвать от лица руку, я вплотную уперся тыльной стороной ладони в доски. И они вдруг поддались. Отец Михаил сдержал свое обещание – гроб не заколотили гвоздями. Крышкой служило некое ее подобие, тонкое и кустарное, которое легко проломить. И я вновь разрыдался, как ребенок. Это были слезы счастья и досады. Но почему же, почему они не заколотили гроб, но сшили мне мои глаза? Зачем? За что?

На мгновение мне показалось, что я и вправду умер.

Я затих, сраженный этой внезапной мыслью. Что, если мое тело во власти разложения и уже все покрыто трупными пятнами? Что, если мои глаза стали выдавать признаки смерти, провалились, мои губы пенились трупным ядом, раз пришлось вложить в рот ветошь? Что, если это оттого так неправдоподобно здесь тесно, что я уже вздулся?

И будто под мощным ударом электрического тока, скорее под воздействием грудных мышц и легких, вобравших в себя весь воздух без остатка, я толкнул ладонью доски. Да так сильно, что они треснули. На меня посыпалась земля. Я инстинктивно дернул головой, но прижатая к щеке рука мешала мне увернуться от земляной струи. Она просачивалась внутрь, будто песок через узкий перешеек песочных часов. Еще несколько часов, и гроб будет заполнен черноземом с запахом и привкусом гнили. Земля засыпала мне глаза, уши, заваливалась за воротник. Я слышал ее звонкий, хрустальный шелест – то отскакивали крупинки от моего парадного платья – накрахмаленного, гладкого, как доспехи.

Я любил землю. Знал, что она будет скорым и последним мои пристанищем, и искал в ее близости спасения. Мне казалось, я просто обязан свести с нею тесное знакомство, завязать с нею дружбу. Долгие часы я проводил в саду, парках и в особенности на кладбищах, где почва пропитана соками разложения, гниения и распада прежде живой, пульсирующей плоти. На кладбищах так буйно цветут и разрастаются цветы, деревья, кладбища так притягательны для птиц.

Я сидел прямо на сырой земле, проваливаясь мыслями в многообразие возможных вариаций моего конца. Безотчетно сжимал руками комья глины, растирал ее меж пальцами, медленно пересыпал ее из ладони в ладонь, любуясь, как мелкие крупинки стекают струей из перчатки в перчатку.

Ныне оставался лишь один выход: ломать доски гроба и пробиваться сквозь толщу земли наверх, к воздуху и солнцу. Рукой, что была все еще прижата к щеке, я пытался расширить пространство. Все, чего я добивался, – засыпал себя землей. И вскоре совсем не осталось воздуха. Но, безотчетно вытягивая руку вверх, подобно тому, как тянется к светилу цветок, я ощутил приятный холод в пальцах. Это была свобода! Это был воздух. Видно, преосвященный Михаил выполнил и вторую мою просьбу, могилу вырыли совсем неглубокую.

Из последних сил, двигая плечами, извиваясь, как трупный червь, я смог выбраться наполовину. Высвободив одну руку, следом другую, как слепой крот, стал хвататься за все подряд. Под пальцы попался колючий ельник – всюду лежали венки, какой-то гвоздь тотчас разодрал мне ладонь, потом рука наткнулась на мокрое дерево временного креста. Со звоном опрокинулась на голову ваза, раздался оглушительный вскрик, и я ощутил, как чьи-то пальцы сомкнулись у горла. Я слепо вскинул руки. Я не видел, кто на меня набросился, но голос его был незнаком мне. Я беспомощно отбивался, пока под руку не попал…»

Грених судорожно перелистнул, но на следующем листке разлилось черное пятно, чернила смазались и местами зияли дыры, а слова, которые проступали сквозь эти бреши, связать было непросто. Кошелев красочно расписывал, как борется, но невозможно было узнать, с кем: с монахом или с Зиминым. На рассказ самого Зимина не было никаких надежд, он либо морочил голову, либо повредился умом.

Грених читал дальше:

«…Сшитых веках… я потерял последние силы… и выползший лишь до пояса, рухнул рядом с крестом…

Сколько я так пролежал – неведомо. День ли сейчас, ночь? Я как будто не чувствовал холода. Ранее, при жизни, я тоже ничего не чувствовал. Когда-то мерз, в далеком детстве, но в какой-то момент я сросся холодом, стал одним с ним целым и перестал его бояться вовсе. Или же мой организм просто устал от попыток себя согреть. Я даже порой опасался, что не почувствую могильного холода, когда вдруг очнусь в очередной раз в леднике. В больнице мне довелось трижды пробуждаться в леднике. Каждый раз мой приступ длился дольше предыдущего, врачи теряли надежду. Последний раз я провалялся недвижимым шесть дней. Долго приходил