и хотел, чтоб к шумихе примазаться, славы кошелевской немного заполучить, погреться под ее лучами. Но пусть знает, печатать не позволю… гадость эту.

– Вы считаете, что Кошелев мертв? – веско спросил профессор, припоминая, с какими жаром Зимин утверждал, что видел его нынешней ночью живого.

– Конечно! Его убил отец Михаил. Но пока мы не найдем тела, доказать это будет трудно.

Начальник милиции не особенно старался что-либо уладить. Он, казалось, просто дожидался, пока все уладится само собой, да на Грениха часть своих обязанностей ловко скинул. Городок маленький, всеми позабытый, часть большой волости с деревнями, селеньями, по которым и без Карлика все еще шныряла тьма шаек и непойманных разбойников. Константин Федорович было хотел Аркадию Аркадьевичу рассказать о том, что Зимин в состоянии аффекта выкопал Карла Эдуардовича и убил монаха. Но он уже смалодушничал и позволил ему самому об этом поведать… Решил повременить.

От мысли, что Зимин чего-то недоговаривает, свербело сердце. Несмотря на то, что секретарь бился в истерике, в душе он мог быть расчетливым лгуном, даром что писатель, а значит, хороший выдумщик, мог и друга отравить, и могилу его осквернить в страхе, что яд сработал не до конца, и, спрятав тело, с кладбища явиться в дом Офелии – он отсутствовал в редакции сутки! Это его лицо, перепачканное грязью, скорее всего, видела вдова, а вовсе не Кошелева. И он же, в конце концов, мог Грениху в воду белены подсыпать, чтобы тот перестал лезть не в свое дело. И на Асю покушался, поскольку девушка стала случайной свидетельницей его появления в доме, а может, и еще чего иного.

Невольно Грених вспомнил, как она молила архиерея проводить ее к могиле дяди. Может статься, она слышала, как Зимин о своих страхах рассказывал Офелии. Наверняка он вдову навещал и с нею подолгу обсуждал смерть ее мужа. А Ася могла уловить отрывки их бесед, услышала, что взрослый, образованный человек боится, ждет восстания из мертвых, поддалась массовой истерии. А потом, увидев дядю распростертым на земле, конечно же, пережила шок.

Этак можно вечно гадать, разозлился Грених. Нужны факты, определенность.

– Помните, вы говорили, что насчитали восемь пар следов ног в номере Кошелева… – начал было он, вспоминая, как Плясовских ползал по ковру и паркету, тщательно выглядывая детали.

– Да, пятерых, включая вас и меня установить удалось. Были детские следы – дочка ваша, видно, тоже заглядывала. Но две пары я так и не определил. До моего прихода мог зайти поглазеть кто угодно! Вейсовская гостиница – настоящий проходной двор.

– А Зимина не рассматривали в качестве одного из этих незнакомцев?

– Его следы были! Вейс его сам завел, говорит, сразу после вашего ухода. И потом он бросился за архиереем.

Грених протяжно вздохнул, сжав пальцами глаза.

– Хорошо. А доктор Зворыкин провел анализ пробы крови, что вам приносила Майка? Вы снесли ему пробирку?

– Да, разумеется. Тотчас же снес Виссариону Викентьевичу, тотчас же. Он, верно, уже закончил с исследованиями и готов дать ответ. Завтра уж к нему и отправимся. – Начальник милиции потер переносицу. – Коли вас кто отравить собрался… это, конечно, неприятно. Взыщу с Вейса! Взыщу как с миленького. Вымолил у председателя разрешение остаться при кооперативном трактире и жилтовариществе, а теперь жильцов тухлятиной травит.

– Думаете, это было легкое несварение? – вздохнул Грених, уставший выстраивать логические цепочки. – Я тогда уж очень надолго задержался у преосвященного Михаила, а он как раз икону лаком покрывал… Боюсь, тоже надышался олифы до одури.

– И то верно.

Вернувшись на Краснознаменскую улицу, Грених поднялся на крыльцо. Было умиротворяюще тихо, только откуда-то из дома доносилось приглушенное бормотание Майки. Почти на цыпочках Грених прошел к гостиной, в которой мебель и горшки с цветами стояли в немыслимом беспорядке, в окно врывался серый, по-осеннему дымчатый сноп света. На диване, укутавшись в шаль, безмятежно спала Ася. Майка сидела рядом на ковре, выстроив патроны, как солдатиков, сбоку лежала берданка.

Не желая прерывать ни сна бедной, утомленной девушки, ни увлеченной игры дочери, Грених вернулся на веранду, сел в кресло, развернув на коленях повесть Зимина.

Начал читать, и его пронзило сомнение. Он словно вновь услышал осипший, пронизанный отчаянием и мольбой голос Кошелева, вернувшегося с того света, чтобы поведать наконец, как все было. И тут же версия виновности Зимина распалась сама собой.

Глава 14. Последняя рукопись Кошелева

«Я не мог открыть глаз и задыхался. Сверху нависла тяжелая, влажная туча, готовая вот-вот разразиться дождем. Влажность была тягучей, словно я находился в холодной, сырой бане. Пахло плесенью, палой листвой, землей, перегноем… Хотел отбросить от себя эту тучу, вскинул руки. Но оказалось, что места для такого размаха совсем нет, лишь повел плечами и приподнял локти на дюйм, треснувшись костяшками пальцев обо что-то плотное и плоское.

Я не замечал, что уже тяжело и громко дышу, что воздуха все меньше. Тишина сжимала виски, казалось, что заложены уши. Не мог открыть глаз, веки были будто сшиты. Наверно, открыть глаза не удается оттого, что они уже открыты. Всепоглощающая, такая же тягучая, как и влажность, темнота окутывала меня. Это она была тесной, пахла землей и палой листвой.

Я похоронен! Погребен заживо. Это случилось. Всю свою сознательную жизнь я боялся именно этого и молил бога, чтобы он не бросал меня в темноту сырой могилы, не даровав прежде настоящей смерти. Да, читатель, ты не ошибся, я говорю о настоящей смерти, поскольку бывает еще смерть и ненастоящая, ложная, притворная. Мнимая смерть. Летаргия. Я был болен ею с детства.

Так вышло, что, еще будучи ребенком, я вдруг падал ниц посреди белого дня будто от апоплексического удара. И ни дыханием, ни сердцебиением не выказывал признаков жизни. Родители и сестра знали об этом и всегда были готовы ждать сколь угодно долго, прежде чем отдать распоряжение о погребении. Позже об этой моей странной особенности узнали и немногочисленные родственники, друзья по гимназии. Я падал в непродолжительные – не более двух-трех дней – обмороки в студенчестве, и в годы, последующие учебе в университете. Кроме того, я альбинос. С совершенно белой кожей, бесцветными волосами и желтыми зрачками глаз. Бел, как мышь. И при первом на меня взгляде людям кажется, что и кровь в моих венах течет бесцветная. Возможно, в моем альбинизме, в белой, совершенно прозрачной, как бумага, коже таится какой-то скрытый просчет Творца.

Вообразите, каково это – лежать бездыханным, без движения сердца в груди и пульсации крови в жилах и слышать плач матери, оплакивающей